Римская Галлия - [46]
Итак, не оставалось ни одного элемента суверенитета, который не сделался бы принадлежностью императора (принцепса). В руках его были войска и финансы; он воплощал в себе одном администрацию, юстицию, законодательство, даже религию. Трудно представить себе большую полноту монархической власти. Сенат на деле являлся лишь родом государственного совета или полезным орудием, которое могло удобно придавать императорским актам легальную форму по старинному праву. Всякая политическая инициатива беспредельно и бесконтрольно исходила от особы государя[506].
Он обладал правом жизни и смерти над всеми людьми. Это грозное право, которое ныне уже не входит в состав компетенции верховной власти, было неотъемлемо связано с ней y древних. Государство или народ всегда рассматривались как распорядители жизнью граждан, даже помимо всякой юстиции. Это право формально и ясно было даровано и императорам[507]. Когда мы видим, что какой-нибудь Нерон или Коммод произносят смертные приговоры, нам прежде всего приходит на ум, что это были беззакония и преступления; между тем, наоборот, это были легальные акты, согласные с государственным правом. Веспасиан, Адриан, Марк Аврелий – все обладали в данной области одинаковой компетенцией. Самое государственное устройство полагало жизнь людей в распоряжение государя.
Римский император воплощал в своей особе то, что старый республиканский язык называл «величеством» (maiestas); это слово первоначально обозначало всемогущество гражданской общины[508]. Римское право всегда признавало, что человек, который каким-нибудь образом посягал против этого величества государства, совершал преступление нечестия по отношению к народу и подлежал наказанию смертной казнью[509]. Вооруженный этим беспощадным законом, предназначенным для защиты республики, император мог поражать всех, которые вступали с ним в оппозицию, всех, кто казался ему подозрительным, всех, чья жизнь была для него ненавистна или на чьи богатства он устремлял алчные очи. Что здесь всего замечательнее, это легальность подобного рода убийств. Лучшие императоры заявляли притязания на это право, хотя бы и отказываясь его применять. Никогда закон об оскорблении величества принципиально не оспаривался. Никто, даже Тацит, не подвергал сомнению положения, что человек, оказывающийся врагом правительственной власти, по справедливости карается смертью. Те, кто особенно решительно порицал насилия Нерона и Домициана, все же принимали как неоспоримое начало публичного права, что всякое искушение, совершаемое против верховной власти, было преступлением, влекущим за собою смерть виновного. Один историк IV века так выражает мысль, наверно, разделявшуюся всеми людьми его эпохи: «С существованием государя связывается идея покровительства, безопасности для добрых людей, спокойствия для всех, и усилия всех должны быть направлены к тому, чтобы образовать вокруг его особы неприступную ограду; именно по этой причине Корнелиевы законы не признают никакого исключения или снисхождения в случае оскорбления величества»[510].
Никогда в истории не встречалось деспотизма, так систематически устроенного. Можно убедиться из изучения подлинных памятников, знакомящих нас с жизнью августа, что решительно все перечисленные власти были переданы ему в силу специального и правильно изданного закона. Позже, при каждой смене царствования, сенат возобновлял такую делегацию верховных прерогатив. При этом не довольствовались неопределенною формулою: длинный, ясный, точный документ перечислял в подробностях все права императора, все старинные атрибуты государства, которые оно же ему передавало. Эта lex Regia являлась как бы хартиею новой абсолютной монархии. Сенат, который ее составлял, не всегда был вполне чужд независимости. На пространстве трех первых веков империи неоднократно повторялись междуцарствия, и он довольно часто был в силах сделать то, что хотел: между тем он ни разу не попытался уменьшить императорскую власть. С каждым новым поколением монархов сенат возобновлял акт, установивший деспотизм. Все это убеждает воочию, что императорский порядок не был ни случайным происшествием в истории, ни результатом одного насильственного переворота.
Необходимо сделать еще одно замечание: монархическая власть оставалась одинаково абсолютною при хороших и при дурных императорах. Траян и Марк Аврелий были такими же самодержцами, как Нерон и Домициан. Нельзя указать ни одной прерогативы монархии, от которой они бы отказались. Со времени Антонинов законодательная власть перешла даже всецело в руки императора[511]. Правило, которое дает силу закона простому письму государя, было обнародовано при Марке Аврелии. Антонины допускали, чтобы их называли «господами»[512], и граждане при них были только подданными. Ясно, что монархический порядок достиг в Риме своей полной силы в эпоху, которая славится как одна из самых благоденственных в истории человечества, и во время правления государей, которые оцениваются, как самые добродетельные.
