Римлянка - [56]

Он многозначительно подмигнул и протянул мне деньги.

Как меня и предупреждала Джизелла, он оказался щедрым. Сумма превзошла все мои ожидания. Когда я брала деньги, мной вновь овладело то острое чувство наслаждения и сообщничества, которое я испытала, когда взяла деньги у Астариты после нашей поездки в Витербо. В этом сказывается, подумала я, моя склонность к такой жизни, и я, должно быть, создана для подобной профессии, несмотря на то что сердце мое жаждало совсем иного.

— Спасибо, — сказала я и, не отдавая себе отчета в том, что делаю, преисполненная благодарности, порывисто поцеловала его в щеку.

— Спасибо тебе, — ответил он, собираясь уходить.

Я взяла его за руку и повела через темную прихожую к выходу. Двери своей комнаты я плотно закрыла, и мы, не дойдя еще до порога, очутились в кромешной тьме. И вот тогда я почти физически почувствовала, что мама притаилась где-то здесь, в углу темной прихожей, по которой я кралась вместе с Джачинти. Она, должно быть, спряталась за дверью или в углу между шкафом и стеной и теперь дожидается ухода Джачинти. Я вспомнила, что она поступила именно так, до поздней ночи ожидая моего возвращения после свидания с Джино на вилле его хозяев, и меня бросило в жар при мысли, что теперь, как и тогда, сразу после ухода Джачинти она накинется на меня, схватит за волосы, потащит на диван, а там начнет бить кулаками. Я чувствовала, что мама рядом, в темноте, мне казалось, что я вижу, как сзади к моей голове тянется ее рука; вот сейчас она вцепится мне в волосы, по моей спине пробежала дрожь. Одной рукой я держалась за Джачинти, а в другой были зажаты деньги. Тогда я подумала, что, как только мама бросится на меня, я сразу же отдам ей деньги. Это будет немым намеком на то, что она сама все время толкала меня на такой путь ради денег, и, кроме того, я заставлю ее молчать, воспользовавшись алчностью, которая, как я знала, занимала в ее душе немалое место. Я отперла дверь.

— Итак, до свидания… я позвоню Джизелле, — сказал Джачинти.

Я смотрела, как он спускается по лестнице, широкоплечий, с седыми волосами «ежиком», и, не оборачиваясь, машет мне рукой, потом закрыла дверь. Тотчас же в темноте мама, как я и предполагала, бросилась на меня. Но она не вцепилась мне в волосы, чего я так боялась, а просто неловко обхватила меня, мне даже сперва показалось, что она хочет обнять меня. Помня о своем решении, я нащупала в темноте ее руку и сунула ей деньги. Но мама отшвырнула их, и они упали; на следующее утро, выходя из комнаты, я нашла их на полу. Вся эта сцена произошла молниеносно и в полном молчании.

Мы вошли в большую комнату, и я села за стол. Мама опустилась напротив, не спуская с меня глаз. Она выглядела расстроенной, и я почему-то смутилась. Потом она сказала!

— Знаешь, пока ты находилась там, мне вдруг стало страшно.

— Чего ты испугалась? — спросила я.

— Сама не знаю, — ответила она. — Я почувствовала себя такой одинокой… даже вся похолодела… а потом уже ничего не чувствовала… все вокруг закружилось… Знаешь, так бывает, когда выпьешь вина… все показалось мне таким странным… я думала: вот стол, стул, швейная машина… но я никак не могла убедить себя в том, что это действительно стол, стул, швейная машина… мне показалось даже, что я — не я… я сказала себе: я старуха, я шью на машине, у меня есть дочь, зовут ее Адриана, но я не могла убедить себя в этом… чтобы отвлечься, я начала вспоминать, какой я была в детстве, потом в твоем возрасте, вспомнила, как вышла замуж, как родилась ты… и меня охватил ужас, потому что жизнь промелькнула словно один день, я стала старой и не заметила как… а когда я умру, — закончила она, глядя на меня, — все будет так, будто я и не жила на свете.

— Зачем думать о таких вещах, — тихо сказала я, — ты вовсе не старая… Зачем ты говоришь о смерти?

Мама, видно, не слушала меня и продолжала говорить как в бреду, мне было больно слышать это, ее тон мне казался фальшивым.

— Говорю тебе, мне стало страшно, и я подумала: а если человек не захочет больше жить, то он все равно вынужден жить насильно?.. Я не говорю, что он должен наложить на себя руки, для этого нужна смелость, нет, а вот если человек просто не хочет больше жить, как иногда не хотят есть или двигаться… клянусь тебе памятью твоего отца… я хотела бы умереть.

Глаза ее были полны слез, а губы дрожали. Я тоже расплакалась, сама не знаю почему, и, поднявшись с места, подошла, села рядом на диван и обняла ее. Так мы долго сидели обнявшись и плакали. Я была и без того расстроена и устала, а мамины бессвязные и мрачные речи нагоняли на меня еще большую тоску. Но я первая взяла себя в руки, потому что, говоря по правде, плакала с мамой просто за компанию. Слезы сами по себе перестали литься из моих глаз.

— Хватит, хватит, — сказала я, похлопывая ее по плечу.

— А я тебе говорю, Адриана, что не хочу больше жить на свете, — повторила она со слезами.

Молча гладя маму по плечу, я дала ей наплакаться вволю. А сама тем временем думала, что все ее поведение красноречиво свидетельствует об угрызениях совести. Она ведь постоянно твердила мне, что я должна следовать примеру Джизеллы и продать себя как можно дороже. Но одно — говорить, а другое — делать, теперь она убедилась, что я привела в дом мужчину и заработанные деньги отдаю ей, все это было для нее, вероятно, тяжелым ударом. Теперь она собственными глазами увидела плоды своих наставлений и почувствовала весь ужас содеянного. Но вместе с тем она не желала признать свою ошибку и, быть может, даже испытывала горькое удовлетворение оттого, что теперь уже поздно ее исправлять. И вместо того, чтобы прямо сказать мне: «Ты поступила плохо… больше этого не делай», она предпочла говорить о вещах, которые в ту минуту совершенно меня не интересовали: о своей жизни и желании умереть. Мне часто случалось наблюдать, как некоторые люди, собираясь совершить предосудительный поступок, заранее стараются оправдать себя и заводят разговор о высоких материях, желая уверить самих себя в собственном бескорыстии и благородстве, делая вид, будто от них не зависит то, что они совершают, или же по примеру мамы предоставляют событиям идти своим чередом. И если многие действуют в таких случаях вполне сознательно, то бедняжка мама не отдавала себе в этом отчета, а поступала так, как ей подсказывало сердце и вынуждали обстоятельства. Однако в ее слова о том, что она хочет умереть, я поверила. Я вспомнила, что, когда я узнала об обмане Джи-но, мне тоже не хотелось больше жить. Но мое тело, несмотря на желание умереть, продолжало жить само по себе. Продолжали жить грудь, ноги, бедра, которые так нравились художникам, продолжала жить моя плоть и заставляла жаждать любви даже вопреки моей воле. И хотя я искренне хотела умереть, лечь в постель и больше не проснуться, мое тело, пока я спала, все еще продолжало жить, кровь струилась по жилам, желудок переваривал пищу, отрастали волосы под мышками, там, где я их выбривала, росли ногти, кожа покрывалась потом, силы восстанавливались: и утром сами собой размыкались веки, и глаза снова видели ненавистную действительность, короче говоря, я все еще была жива и должна была жить дальше. Видимо, подумала я, как бы подводя итог своим размышлениям, следует принимать жизнь такой, какая она есть.