Рим, папы и призраки - [57]

— Если так, они подействовали. Случившиеся на месте прислужники Юлия узнали скульптора и силой отвели к его святейшеству, как раз находившемуся за трапезой. К счастью, закуску уже подали, и норов Святого Отца отдыхал, свернувшись клубком. Конечно, были и громы, и молнии, однако Микеланджело, памятуя о моих строгих наставлениях, угомонил свой ртутный темперамент и лишь молил о прощении, преклоняя колена.

— Все равно что молить о пощаде бешеного льва, адмирал.

— Вы правы, но в данном случае в пользу скульптора говорили два фактора: во-первых, за него заступился кардинал Франческо Содерини…

— И как ныне у кардинала со здоровьем? — осведомился равви.

— Жив, хотя и облик, и достоинство его претерпели удары и поношения. «Все эти художники таковы, что, кроме своего искусства, ничего не понимают», — тут Юлий взорвался и велел слугам выставить кардинала из дворца. Это полезное предприятие притупило остроту обвинения. Во-вторых и это гораздо важнее, особенно в мире, где милосердие должно оправдывать собственное существование, — скульптор сумел предложить кое-что за прощение.

Равви, кивая, глядел сквозь Солово, должно быть, предвидя в будущем более мягкие времена.

— Мы обсудили этот вопрос с предельной осторожностью, — пояснил адмирал, — и решили, что наибольшее искушение представит обращение к стремлению Юлия к величию и памяти среди потомков. Конкретно Микеланджело взялся изваять его святейшество в виде бронзового колосса и расписать свод Сикстинской капеллы.

— Та работа, которую ему только что предложили? — спросил Мегиллах.

— Она самая… должно быть, высшее творение его таланта, все ради Юлия, все ради сохранения его имени. Понтифик забывает, конечно, что почитают и помнят исполнителя, а не заказчика, но для нас это не существенно.

— Мы-то к этому времени уже превратимся в прах, — согласился равви, прикасаясь к стоявшему перед ним блюду венецианского риса. — Но ваше предвидение, адмирал, уже принесло дивиденды: скульптор остался жив.

— И может оставаться в таком состоянии, пока его не призовут домой в соответствии с естественным ходом вещей. Микеланджело вкладывает душу и сердце в свою работу, и когда роспись свода капеллы будет закончена, Юлий не захочет, чтобы его запомнили как убийцу ее вдохновенного творца. Таково долгосрочное условие его безопасности, а при удаче и изобретательности, я думаю, он со всем справится.[61]

— Ну а о том, что он видел… — проговорил равви Мегиллах, стараясь сдержать любопытство.

— Ах да, — промолвил Солово, праздно играя отражениями солнечных лучей на серебряном кубке, — о моем вопросе. Я тщательно расспросил скульптора, заставил даже составить перечень. Могу подтвердить присутствие там Зевса, Аполлона, Вотана, Августа и Лао-Цзы…

Вмешался равви. Его некрасивое морщинистое лицо, отражавшее спокойную уверенность, лишь слегка было искажено вполне допустимым — по человеческим меркам — сомнением.

— А как… — шепнул он.

— Я все более и более убеждаюсь, что вы, может быть, по-своему правы. Я самым настойчивым образом интересовался, видел ли скульптор там ИЕГОВУ. Не волнуйтесь, равви, его там нет.

В Риме папа Климент VII читал письмо от Генриха VIII, короля Англии, требовавшего — ни много ни мало — развода со своей женой-испанкой. Добрый и дружелюбный понтифик полагал, что уже достаточно намаялся с Лютером и всей его братией. Ему даже в голову не приходило, что менее чем через два года Рим будет взят с жестокостью, которая посрамит визит готов Алариха одиннадцать столетий назад. Двадцать две тысячи испанцев, итальянцев и германских ландскнехтов из лютеран на десять месяцев займут Вечный город и оставят его выпотрошенным. Этот день в 1525 году покажется папе Клименту золотым веком.

Тем временем Солово, оставаясь на грани самоубийства, все еще сражался с уэльским фемистом в своем каприйском саду.

— Вам следовало донести нам о тюрьме богов, — укорил адмирала фемист.

— Похоже, вы и без того о ней знали, посему никакой беды не случилось.

— Дело не в этом, адмирал. Вы должны были поспешить, чтобы проинформировать нас из чистой любви. Но вы правы, мы действительно знали об этом давным-давно. — Фемист позволил своему голосу приобрести гневные нотки. — Мы знали это, когда ваш первый зафиксированный в бумагах предок даже не был в утробе матери. В наших рядах числились императоры Рима… как можем мы не знать этого?

— Действительно, как? — поддакнул Солово, тем не менее решив, что и знания, и агентура фемистов были не столь всеобъемлющи, как им хотелось бы.

— И потому, что мы знали, — заторопился уэльсец, — огонь в наших сердцах разгорался все жарче. Долгое заточение наших богов только сделает более сладостным день их освобождения!

— Надо лишь придумать, как это сделать, — пошутил Солово.

— Да, мы все еще заняты этой загадкой, — ответил фемист, тщательно стараясь скрыть поражение. — Возможно, придется разделаться с целой религией, чтобы восстановить свою собственную. И если дойдет до этого и тысячелетней войны, пусть…

— Но зачем же так… — вставил Солово.

— Совершенно верно, — согласился фемист. — Тот вызов доставлял множество хлопот дюжине поколений, поэтому между папой и Феме не оказалось разногласий, когда возникло новое исповедание, отвергающее и нас, и его. Мы довольны, что он избрал вас для этого дела.