Рикошет - [8]

— Четыреста, — невольно произносит Малецкий. — Поверьте, это подарок!

— Допустим, — уступчиво соглашаюсь я. — Но за какие услуги?

Малецкий медленно вбирает в себя воздух, разворачивает плечи и, кажется, даже привстает на цыпочках. Потом взрывается:

— Не издевайтесь!!

Отступаю на полшага. В течение следующих пяти минут выслушиваю пространную тираду, основной смысл которой можно передать в двух словах: следователь Привалова — бездушна и пристрастна.

Не прерываю Романа Григорьевича. Гнев его очень правдоподобен. Но глаза!.. В них — настороженность и расчет. А самое главное — он так и не говорит, за что получил столь скромный подарок.

Выждав, когда Малецкий иссякнет, снова интересуюсь очень ровным голосом, за какие все же услуги Стукова подарила ему запонки.

— Я не могу объяснить… Я отказывался, но она настояла… Я не смог отказаться, — пожимает плечами Малецкий.

Звучит вполне приемлемо. Любопытно, как он объяснит историю с почтовым переводом.

— Не подумал, что все так обернется, — отвечает Роман Григорьевич. — Закрутился и забыл о нем… Просто забыл, поверьте.

О почтальоне я уже слышала, лучше бы рассказал, как перевод попал в словарь иностранных слов. Спрашиваю об этом.

— Сам не могу понять, — разводит руками Малецкий. — Может дети его туда засунули?

Он словно спрашивает это у меня. Пожимаю плечами. И тут возразить нечего. Дети есть дети… Вижу, что Роман Григорьевич пришел в себя, поэтому не спрашиваю, почему оказавшись в квартире Стуковой, он пытался избавиться от перевода. Успеется.

Сажусь за стол и записываю показания. В отличие от супруги, Малецкий придирчиво изучает протокол, по нескольку раз перечитывает предложения, а закончив, делает вид, что не знает, где ставить подпись. Помогаю ему и прощаюсь:

— До скорой встречи, Роман Григорьевич.

9.

Захлопнув дверцу машины, раскланиваюсь с сидящим на лавочке Эдуардом Феофановичем. Он тут же изъявляет желание помочь мне. Объясняю, что сейчас никакой помощи не требуется, но при случае обязательно воспользуюсь его любезностью. После этого поднимаюсь по знакомой лестнице. Мельком оглядываю пластилиновую пломбу со счастливым оттиском и, убедившись, что все в порядке, стучу в дверь Малецких. Хочется побеседовать с Евгенией Константиновной до того, как вернется ее сын.

Из-за двери слышится душераздирающие крики, шум падающих предметов, топот. Наконец раздается хриплый мужской голос:

— Кто там?

Отвечаю. Все тот же похожий на голос Луи Армстронга хриплый бас настороженно переспрашивает:

— Кто, кто?

Повторяю, но уже громче, и дверь распахивается.

Передо мной невысокая худенькая женщина лет семидесяти с папиросой в углу рта. Назвать ее старушкой не поворачивается язык: брючный костюм, крашеные волосы, маникюр. Спрашиваю:

— Евгения Константиновна?

Женщина не успевает ответить. Пришпоривая игогокающую сестренку, из комнаты выскакивает «вождь краснокожих», не глядя палит из кольта и уносится в даль коридора.

— Милые дети, — замечаю с улыбкой.

— Сорванцы, — басит Малецкая и приглашает: — Проходите.

Усадив меня на кухне, она извиняется и, прикрыв дверь, выходит. Через несколько минут в квартире воцаряется тишина. Евгения Константиновна возвращается, прикуривает потухшую папиросу. Устроившись напротив, интересуется:

— Валентина Васильевна еще не родила?

— Нет… Но она уже в предродовом отпуске. Дело передали мне.

— М-да… Стукова не верила, что умрет, — задумчиво выпускает клуб дыма Малецкая. — Ирония судьбы… Представляете, за день до смерти говорила, что прекрасно себя чувствует.

— Какой день вы имеете в виду!

— Субботу. Я встретила Анну Иосифовну в скверике. Она прохаживалась с интересным молодым человеком в морской форме.

— Вы считаете, что Стукова убита в воскресенье?

— Разве вы не так считаете? — испытующе смотрит Малецкая. — Или спрашиваете об этом, допуская абсурдную мысль, что преступление совершено кем-то из нашей семьи?

Эта мысль не казалась абсурдной Валентине. Мне она тоже представляется не лишенной оснований. Однако я пришла сюда не для того, чтобы делиться своими соображениями. Поэтому скромно улыбаюсь и прошу описать человека в морской форме.

Евгения Константиновна обиженно поджимает губы:

— Я вышла из того возраста, когда обращают внимание на молодых людей… Но если вы настаиваете, попытаюсь… Высок, подтянут, лицо интеллигентное. По-моему, был чем-то удручен… Впрочем, могу ошибаться.

Моя подруга, Маринка, без ума от молодых людей в морской форме. Мне же больше нравятся молодые люди в очках и с задумчивым взглядом, как мой Толик. Однако этот моряк меня интересует:

— В каком он звании?

Малецкая вдавливает докуренную до гильзы папиросу в пепельницу, рассудительно произносит:

— До́лжно быть, вы неправильно поняли. А может, я неправильно выразилась… Он, кажется, и не моряк. Во всяком случае, не офицер. Скорее даже, речник. У моего сына такая же форма.

— Может, он и не был удручен?

— Был, — чуть подумав, уверенно отвечает Малецкая. — Мне показалось, Анна Иосифовна сказала ему что-то неприятное. Она вообще была тяжелым человеком… Хотя о покойниках плохо не говорят, я должна быть объективной.

Объективность — это как раз то, что мне нужно от свидетелей. Прошу Евгению Константиновну поподробнее рассказать о Стуковой.