Рифы далеких звезд - [9]

Змея устроилась на ступеньке школьного крыльца, не зная, что всего в двух шагах от нее стоит человек. Возлежала в царственном спокойствии. «Если змеи видят сны. — размышлял учитель, — то сейчас ей, должно быть, снится самое прекрасное из ее сновидений…» Он чувствовал, что им овладевает желание взять палку или камень и убить пресмыкающееся, но он воспротивился инстинкту, заложенному в его душу с первым глотком материнского молока. Он вспомнил, как когда-то насадил на булавку первую пойманную им бабочку, — ему тогда было три годика, — чтобы получше разглядеть этот яркий цветок, наделенный способностью летать. Пальцы мальчика, ощупывая ее крылышки, сняли с них золотую пыльцу, они сразу стали похожи на проеденные гусеницами листья с рыхлыми прожилками, — и он отшвырнул ее прочь. Он вспомнил, как летом ловил зеленоголовых оводов, присосавшихся к коровьим бокам, насаживал на стебельки травы и с сатанинской радостью смотрел, как оводы летят над лугом — с подрагивающей позади кисточкой, — летят до тех пор, пока не упадут мертвыми наземь.

«Это желание убивать неосознанно живет в ребенке с первых его шагов по земле, — размышлял Христофор Михалушев. — Вероятно, в ранние годы жизни оно вызывается стремлением к самозащите, но прежде всего — любопытством, жаждой познать окружающий мир. Едва научившись ходить, малыш наступает на пчелу (не ведая, что она может ужалить) и, наступив, берет ее в руки, чтобы прикоснуться к тайне прозрачных крылышек, которые звенят над ним и исчезают в небе. Уже подросши и поумнев, ребенок убивает залетевшую в комнату, жужжащую на окне пчелу — убивает, чтобы защитить себя от пчелиного жала. А в более поздние годы, когда человеческая душа походит на затвердевшую гипсовую отливку, которая едва ли может принять иную форму, не разбившись, человек убивает пчелу, чтобы отомстить и доказать, что он сильнее ее и хитрей. Намазывая ножом мед на ломтик хлеба, человек в то же время разжигает костер перед ульем лесника на опушке акациевой рощицы и смотрит, как пчелы взлетают над огнем и мертвыми падают к его ногам. У него нет намерения уничтожить улей (лесник давал и будет давать ему мед), он просто-напросто хочет покарать пчел за то, что одна из них ужалила его сынишку. При виде сгоревших пчел гнев человека стихает. Он выплескивает в костер ведро воды, дым тает, и над акациями вновь раздается жужжание. Человек удовлетворенно возвращается домой, шагает по комнате из угла в угол, и в его глазах долго не угасает мстительный огонек…»

Всю свою жизнь Христофор Михалушев боролся с этим инстинктом. Пытался изгнать его из душ других людей и из своей собственной, но инстинкт, точно хищный зверек, пятился под его возмущенным взглядом и шипел, словно загнанная в угол кошка. Учитель думал, что изгнал зверька из своей души, сколько ни вглядывался, не обнаруживал его следов даже в самых потайных ее уголках. Но когда он, спокойной рукой заведя будильник, ложился в постель, то чувствовал, как на подушке кто-то шевелится — легонько перемещает брюшко и когтями, точно простыню, комкает его сон. Учитель, затаив дыхание, прислушивался. Зверек понимал, что человек не спит, и на время затаивался…

А следующей ночью все повторялось сначала.

И сейчас, глядя на змею, Христофор Михалушев ощутил его когти. Зверек у него в душе вскинул передние лапы, ощетинился, готовый прыгнуть, но взгляд старика пронзил его и, как уже не раз случалось, он попятился, удалился, все уменьшаясь в размерах, затерялся среди воспоминаний и снов, а потом наконец исчез.

Учитель мог бы размозжить змее голову камнем, как делал это раньше, и понаблюдать за тем, как невидимая пружина агонии выгибает ее скользкое туловище, но не подымалась рука на эту божью тварь, неожиданно вынырнувшую из гробового молчания уничтоженного села — царственную, будто она здесь всему властелин. Учитель смотрел на рубиновые искры, рассыпаемые туловищем змеи, и изумрудное сверкание ее гладкого брюха, и ему казалось, что внезапно появившаяся на школьном дворе гостья рождена не здешними холмами и полянами, а кистью богомаза, что перед ним сошедший с иконы змей, который долгие века держал в пасти яблоко и ждал среди райских кущ блистающую наготой Еву.

Богомаз создал ее в минуты вдохновенья, смешав краски земли и неба. Он придал ее движениям то изящество и легкость, с какими гнутся, переливаясь, в поле хлеба. Змея спала, а учителю виделось, как она ползет в траве, как обвивает стволы деревьев, как, почуяв угрозу, проворно шмыгает в кустарник… Теперь же она лежала, блаженно раскинувшись, излучая покой и мудрость, за которые люди испокон веков любят ее и почитают хранительницей очага…

Взгляд человека касался змеи, и она вздрагивала во сне, словно отгоняя мух или пытаясь стряхнуть заползшего на спину муравья. Эти прикосновения разбудили ее. Она подняла голову, в глазах блеснули изумрудные искорки, но в них не было угрозы — то отражалась листва деревьев. Змея обвела взглядом ступени над собой, человека, стоявшего всего в двух шагах от нее, но не испугалась, не бросилась искать убежища в траве. Соскользнула по ступеням, отполированным ногами детворы, когда-то учившейся здесь в классных комнатах, медленно пересекла двор, отыскала в каменной ограде щель, вонзилась в нее, как крестьянки вдевают в ушко иглы яркую шерстяную нитку, и исчезла в бурьяне на церковном дворе.