Рифы далеких звезд - [10]

«Возвращается на икону, с которой сползла, — подумал учитель с улыбкой. — Обовьется вокруг ствола и снова потянется к яблоку».

Он не раз видел эту икону, смотрел, как оживают краски под огоньками свечей, как листья деревьев, густо написанных кистью богомаза, трепещут, словно под порывами библейского ветра. У старого учителя всегда замирал дух перед змеей — и в детстве и во все последующие годы жизни она все так же пристально смотрела на него, будто хотела поделиться с ним чем-то очень важным, таящимся в ее душе с первых дней сотворенья…

Отчего бродил он среди развалин села? Что приводило его сюда — воспоминания о прожитых годах или что-то иное побуждало его раскачивать шагами траву в покинутых усадьбах? Искал ли он что-то, упавшее на камни в тот час, когда он шел за нагруженной машиной, глядя, как покачивается в кузове выцветшая мебель из его снесенного дома, или же просто приходил сюда любоваться цветами, которые пробились сквозь груды раскиданных кирпичей и цвели так весело и пышно, будто ровно ничего не стряслось?

Старого учителя и вправду влекли сюда воспоминания и цветы, и еще кое-что удерживало его в родных местах: болезнь сына.

Когда односельчане принялись строить новые дома на окраине города, возле которого возводилась плотина будущего водохранилища, Христофор Михалушев тоже решил нанять мастеров: он уже приобрел обширный участок возле главной улицы нового квартала. Каменщики поставят в восточном углу одноэтажный домик в несколько комнат, а остальную площадь учитель и его сын Маккавей (других родных уже не осталось на свете) засадят виноградной лозой и цветами. Однако потом его взяло сомнение: не слишком ли он стар, чтобы заниматься таким хлопотным делом, как строительство. Придется бегать, добывать цемент, кирпич, столярку, объясняться с мастерами, чей недельный заработок намного превышал его месячную пенсию. Будь Маккавей здоров, он взял бы все хлопоты на себя, но Маккавей был болен, и хотя ему шел уже тридцать третий год, у мальчика, как называл его отец, не было ни сил, ни сноровки для такого трудного, надсадного дела. Сын учителя — давно уже взрослый мужчина — в душе оставался ребенком, со всей присущей детям наивностью и доверчивостью, с неожиданными, не подвластными рассудку порывами и поступками.

Двое братьев, переселенцев из дальнего горного села, подыскивали себе в городе участок, но найти подходящий непросто, да если и найдется, то стоит дорого, и, прослышав, что старик пока не решил, затевать ли ему строительство, они явились к нему. На участке не было ничего, кроме травы, да еще в одном углу цвел высокий куст бузины. Братья метр за метром все осмотрели, тяжело переступая большими ногами, обутыми в резиновые сандалии, потом обернулись на юг, и перед ними в низине поплыли красные городские крыши, выросла труба старой маслобойни, засверкали рельсы железной дороги, а вдали обозначились контуры горной гряды.

— Мы из Чупренова, слыхал когда про такое село? — обратился к учителю один из братьев, одетый в синюю рубаху с якорем на кармашке.

— Слыхал, — отвечал учитель. — Я в войну ездил в Митровцы дубить собачьи шкуры для обуви. Побывал тогда и в вашем селе.

— Братья мы, близнецы, — гость кивком показал на брата, тоже в синей рубахе, от которого пахло сорванным цветком бузины. — Меня зовут Марин, его — Мирон. Раньше мы до того были схожи, что родная мать с трудом различала. Потом попривыкла: Мирон в детстве часто делал в штаны, они у него всегда были в желтых подтеках, а я вечно ходил с ободранными коленками. Только по этому нас и узнавала, — улыбнулся он.

Христофор Михалушев внимательно оглядел его, задержал взгляд и на брате, который ходил по двору, вертя перед носом осыпающийся зонтичек — цветок бузины. Сходство и впрямь поражало.

В годы войны учитель знавал многих жителей Чупренова, и у него создалось впечатление, что люди там приземистые и зобастые. Ему встречались дети с непомерно большими головами, он даже удивлялся, как держатся такие головы на худых, восково-желтых шейках, а вот эти уроженцы далекого горного села, что стояли сейчас перед ним, были рослые и сухощавые — ни дать ни взять потомки древнего англосаксонского рода. Короткие, бобриком, волосы пепельного цвета, словно припорошенные пыльцой цветущей груши. Лица с мягко очерченными скулами, тоже припорошенные этой пыльцой, длинные, с массивной нижней челюстью. Сквозь ресницы виднеются зеленоватые глаза, излучающие при улыбке веселый блеск… Близнецы были выше Христофора пяди на две… Оба широкие в плечах, узкие в поясе, живот, несмотря на возраст (на вид им было за сорок), подтянут — ни единой жировой складки. Под рукавами рубахи перекатывались шары мускулатуры. Ноги у обоих длинные, жилистые, с крепкими коленями, оттопыривавшими штанины холщовых брюк. Оба носили огромные резиновые сандалии — такие размеры в местных магазинах найти не просто.

«Если эти обитатели глухого горного села, — думал учитель, — пойдут к модному портному и закажут себе элегантные костюмы с хлястиком на спине из той материи, которую портной называет «Принц Галльский», повяжут шею галстуками в тон и наденут остроносые ботинки, то швейцар лучшего в городе ресторана, предназначенного в основном для иностранных туристов, куда местные жители ходят редко, с низким поклоном распахнет перед ними дверь, укажет лучший столик, ожидая, что ухо будет обласкано англосаксонской речью. А вместо этого элегантные посетители станут обсуждать на местном простецком наречии вопрос о том, что заказать на ужин: шницель «Сарра Бернар» или же привычный перец, фаршированный брынзой…»