Рифы далеких звезд - [7]

Мальчишки нарвали огромные охапки цветов. Учитель взял один букет, прижал к груди так, как прижимал своего больного сына в тот далекий день, когда нес его в город к врачу (шесть километров пешком, по занесенной снегом равнине), вдохнул горьковатый запах пионов, к которому примешивался аромат скумпии, и пошел впереди детей; оборачиваясь, он видел только их бегущие ноги, по колено мокрые от росы, все остальное вокруг было алым сиянием, которое покачивалось — облачко возле облачка — и неотступно плыло за ним вниз по склону…

Он отутюжил свой серый костюм, который надевал только по праздникам, повязал синий галстук, купленный еще в год окончания педагогического училища в Шумене, и, ощутив морщинистой кожей жесткий воротничок новой, впервые надетой рубашки, направился на школьный двор. Дети давно сплели из пионов гирлянду и повесили над главным входом. В классах пока никого не было. Слышалось только жужжание пчел, ползающих по распустившимся цветкам. Классы пахли натертыми полами и увядшими листьями. Запах заставлял учителя мысленно возвращаться в минувшие годы, когда в этот торжественный день его встречало здесь такое же благоухание майского утра и праздника, но к этому благоуханию присоединялся веселый рабочий гомон, щелканье аистов и окрики пастухов, гнавших стада на пастбища. Сейчас классы были безлюдны, и за распахнутыми дверями гулко и одиноко отдавались шаги учителя. Пыль разрушенных домов, устилавшая пол, хранила следы остроносых подошв его башмаков, она кружилась в снопе света, проникавшем в окно, серым пологом лежала на черепе и ребрах скелета в учительской (когда-то озорники мальчишки всовывали в его щербатые челюсти — вместо сигареты — кусок мела), на карте полушарий, которая уже не один десяток лет висит на одном и том же месте, сквозь ребра скелета проглядывают безбрежные просторы Атлантического океана…

Учитель приложил скрипку к лацкану пиджака, ощутил холодок подбородника, провел смычком по струнам. Струны ослабли, в их звуках старый учитель ощутил тот же запах пыльных стен и прогнивших балок, какой уже несколько месяцев заполнял гибнущее село…

Сейчас, когда я пишу эти строки, мысль невольно возвращает меня к берегам Бретани, и я вижу вдали Атлантический океан. В пустынные пространства этой земли, где сквозь серый туман проступают огоньки цветущих вдоль дороги кустов, меня привела надежда отыскать след лейтенанта-француза, спасшего от гибели болгарских военнопленных, заточенных на один из греческих островов в конце первой мировой войны. Я тогда писал свой роман «Билет в Бретань»… Волны прилива разбивались о скалы возле Сен-Мало. Старенькая гостиница, прилепившаяся к крепостной стене, дрожала от их ударов, стоя у залитого океанской пеной окна, я пытался различить огонек маяка или запоздалого парохода, но видел лишь прорезавшие тьму белые гребешки волн, а эхо океана раскалывалось у подножия крепостной стены так громко и раскатисто, как, помню, у нас дома, на чердаке, гремели сыпавшиеся из мешков грецкие орехи…

Отчего мне приходят сейчас на память равнины Бретани, когда перед глазами — здание старой деревенской школы, когда я вдыхаю запах увядших пионов и слышу, как учитель сосредоточенно настраивает скрипку? Отчего встают передо мной атлантические волны, и я смотрю сквозь них вдаль, туда, где синеют горы моего родного края, а у входа в школу стоит деревенский учитель, который когда-то водил и мою руку, выписывавшую первые буквы?.. Все это вспоминается мне потому, что много лет назад, в дождливый день, когда неуютная гостиница в Сен-Мало нагоняла на меня уныние скрипом деревянной лестницы и грохотом океанских волн, я мысленно возвратился в далекую страну детства (должно быть, искал, чем согреться в долгую бретанскую ночь) и увидел, как мой учитель стоит под гирляндой из пионов, которой украшена школа по случаю праздника Кирилла и Мефодия, увидел стайку школьников и себя между ними…

Двор нашей школы — в прошлом деревенское кладбище — лежал передо мною пустой и разрытый. Я видел его сквозь волны океана так отчетливо, будто смотрел из окна классной комнаты. Проливные дожди размыли его, и в ямах виднелись берцовые кости, ребра и позвонки людей, погребенных тут невесть в какие времена…

Эти останки тревожили мои думы много десятилетий назад, когда я был совсем мал и ходил в поскрипывающих сандалиях, купленных к первому школьному дню. Вместе с остальными ребятами я плясал на школьном празднике — подпрыгивал в такт скрипке и кружился до дурноты. И в те мгновения, когда все вокруг вертелось, словно земля вот-вот улетит в бескрайние пространства, я чувствовал, как шевелятся у меня под ногами ребра и позвонки неведомых покойников, которые некогда тоже были детьми, как я и мои соученики, и тоже отплясывали на школьном празднике, и сандалии у них поскрипывали так же, как и мои.

На школьном дворе ни души. Солнце давно уже встало, летают ласточки, по дороге едут машины, груженные досками, их свивающие концы скребут дорогу, а учеников Христофора Михалушева все нет. Неужто так и не придут? Неужто в последний школьный праздник учитель будет один стоять на каменных ступенях крыльца, один среди гула гибнущего села? Смешной в своем поношенном сером костюме, молча попрощается с уходящим праздником своей жизни, со старой школой, а потом побредет к своему пока еще уцелевшему дому, запрется на ключ и зарыдает, как ребенок?