Рифы далеких звезд - [5]

Будь этот учитель еще меж живых и попроси он Христофора нарисовать то, что ему сейчас особенно дорого в родном доме, он бы не задумался ни на мгновение, под его кистью возникло бы окно — самое обычное окно в сосновой раме, но в нем таится нечто магическое, ощутимое лишь для того, кто умеет смотреть на мир глазами ребенка…

Старому учителю случалось думать о смерти, он мысленно видел, как село провожает его в последний путь… Это случится к исходу дня, весной (ему хотелось, чтобы час этот пробил тогда, когда у окна родного дома расцветет черешня), по склонам будут звенеть колокольцы, а в протоках Огосты протяжно квакать лягушки. Его понесут прежние ученики, теперь уже седовласые, и он будет прощаться с землей и небом. Облака, приплывшие от Кома, будут отбрасывать на дорогу бегущую тень, и по ней пройдут те, кто понесет учителя, более четырех десятков лет встречавшего на пороге школы их самих, их детей и внуков… Плывут облака, солнце освещает беленые стены домов, и если бы глаза не закрылись навек, учитель увидел бы, что каждый дом прощается с ним на свой лад.

Стихает ветер, смолкает жужжание пчел в цветущих садах, и тогда становится слышен шум речных бродов. Это музыка, исполненная простой дудочкой из бузины, — спокойная, приглушенная, но если вслушаться, обнаружишь, что в ней сплелись множество трелей и коротких, как вздох, пауз, и голос перепела, вторгающийся в эту мелодию, похож на глухие всхлипывания…

Процессия медленно движется мимо домов, выходит за село, и тогда вдруг раздается школьный звонок. Все останавливаются, поворачивают головы, потому что звонок напоминает каждому о годах детства. Кто так протяжно звонит в запыленный старый колокольчик из позеленевшей латуни? Кто додумался так проститься с учителем?.. Процессия вновь трогается в путь. Опускаются сумерки — еле заметные, потому что цветущие деревья делают их светлее, легче и бесплотнее. Зажигается первая звездочка, кое-где уже засветились окошки, а колокольчик в школе все звенит и звенит, чтоб не слышно было, как стучат комья земли над головой.

Вот так рисовал себе Христофор Михалушев свое прощание с селом, а получилось иначе: довелось дожить до смертного часа родного села.

Первым признаком близкой гибели были вынутые оконницы. Прежде чем снять черепицу и раскатать стропила, люди выставляли оконные рамы, чтобы не повредить стекла. На всех улицах зияли пустые проемы, по вечерам таинственно темнея, лишь изредка где-нибудь мерцал фонарь или свеча. Ослепшее село уже не могло поднять глаза к звездам, оглянуться, посмотреть, кто идет по ступеням: свой или чужой? Летучие мыши неспешными кругами облетали опустелые комнаты, а неведомо откуда взявшаяся сова повадилась кричать с дымовой трубы, и все дома вторили ее крикам.

Однажды — на дворе стояла поздняя осень, было пасмурно и моросил дождь — Христофор Михалушев заметил, что по улице села бродит какой-то сухонький человечек с кинокамерой на плече. Длинный шнур спускался с висевшего под мышкой футляра, путаясь у незнакомца в ногах. Они разговорились — незнакомец сказал, что он кинооператор, приехал из столицы снимать картину о водохранилище. Начнет с исчезающего села, а потом уже переключится на плотину.

— Не повезло вам, — сказал учитель. — Погода скверная. В таком тумане село выйдет каким-то призрачным…

Призрачным? Именно это и нравилось оператору, судя по тому, как беспокойно бегали его глаза, прятавшиеся под рыжеватыми бровями, из которых торчало несколько волосков посветлее. Он шагал, энергично выдергивая ноги из липкой грязи. Сухонький человечек, чьи сусличьи глазки ощупывали все вокруг, приседал перед голыми ивами возле мельничного ручья. Камера жужжала — казалось, это жужжат в дуплах старых деревьев разбуженные незнакомцем осы, а на кинопленке отпечатывалась свинцово-серая, будто выхваченная из чьих-то кошмаров, картина гибнущего села с резко выделяющимися пустыми проемами окон.

«Кинематографисты — люди привычные, — размышлял Христофор Михалушев, наблюдая за человеком с камерой, заляпанным по уши грязью. — Смонтируют отснятую пленку, озвучат ее, и сидящие в кинозале услышат: «Наша камера движется по дну будущего водохранилища. Поздняя осень. Туман. Но мрачность этого пейзажа лишь кажущаяся; если заглянуть в глаза строителей, то даже в пасмурный этот день будет видно, как сверкает заря будущего…» Такой или похожий текст — вроде тех, что я сто раз читал в репортажах местной газеты, — прозвучит с киноленты. И лишь немногие, своими глазами видевшие гибель родного села, смогут мысленно дорисовать картину и увидеть комнаты, забитые снегом, по которому ступали одни только синицы…»

Кинооператор отправился монтировать фильм и мучиться над текстом к нему. Его силуэт еще не исчез за тополями на околице, как в сером хмуром небе промчался ледяной ветер. Запахло снегом. Зима приближалась, чтобы заполнить тьму комнат легким порханьем снежинок.

А весной обветшалые от безлюдья дома стали один за другим исчезать под ударами кирок и ломов.

Окутанное клубами пыли село насторожилось. Обвисали ветки покореженных плодовых деревьев, мычали коровы. Всюду стучали кирки. Рушились кирпичные стены, и в воздухе долго носилась пыль, от которой щипало ноздри. Прыгали по камням и разлетались осколками оброненные черепичины. Красный цвет крыш гаснул, стены оседали, будто медленно и неотвратимо уходили в землю.