Рифы далеких звезд - [63]

И впрямь подымается ветер. Странный какой-то ветер — он проносится только в небесной выси, водная гладь остается нетронутой, и в ней отражаются все созвездия, которые Христофор Михалушев час назад созерцал в окне.

Вода спокойна, а лодка буйствует, мчится, как перегрызший узду необъезженный конь, и беспомощный всадник всеми своими мускулами ощущает, как пульсирует его тело. Лодка кружит, кренится. Маккавей не умеет укрощать парус, но душа его ликует, и к учителю доносится голос сына — восторженный и гулкий, как будто мальчик зовет кого-то с другого берега…

Резко развернувшись, лодка плывет туда. Христофор Михалушев приподнимается на локтях, пробует перекричать ветер: «Плыви ко мне, там рифы, а в двух шагах от них холм! Лодка об него разобьется!..» Кричит, а не видит, что это смотрятся в воду рифы далеких звезд и позолоченный их светом парус неистово пляшет меж ними…

Лодка и вправду летела прямо на холм. Маккавей понимал, что вода мелеет — уже проглядывали на дне дорожки, по которым он когда-то ходил, и пористые каменные ограды срубленных виноградников. Околдованный волшебством полета, он даже не сделал попытки свернуть в сторону. Увидел, что нос лодки вздернуло надутым парусом, почувствовал, что она пытается взмыть в воздух, вцепился в мачту чтобы не упасть, но прыжок лодки был недолгим. Вода снова подхватила ее, ударила в борт. Берег ринулся навстречу Маккавею своими облысевшими полянками, плоскими пепельными валунами, на которых летом грелись змеи, и срезанным карстовым склоном, где военнопленные после первой мировой войны прокладывали линию железной дороги. Парус мелькнул на этих проеденных дождями известняках, нос лодки врезался в них, как кирка каменотеса, выискивающая слабое место камня. Раздался глухой треск. Мачта переломилась, парус потащил ее ввысь и вместе с ней растаял в небе.

Упав навзничь на ребра лодки, Маккавей подумал, что борта распадутся и он рухнет в бездну. Но лодка осталась невредима. Иное привело его в содрогание: карстовый холм стал медленно раскалываться. Обе его части раздвинулись, между ними образовался пролом и огромные ниши. Вода хлынула в этот пролом, потащила за собой лодку, но почти сразу глыбы известняка впились в ее борта, и, прежде чем навсегда остаться у них в плену, высоко в небе, лодка накренилась, словно пытаясь вырваться из клещей, и Маккавей, толчком сброшенный на весла, упал. Нет, не упал, а полетел — тело его задержалось в воздухе, как подхваченное ветром перышко, и опустилось далеко от водоворотов, гудевших в темных нишах пролома.

Он опустился на воду, там, где она была зеркально-гладкой. Коснулся ее поверхности, и волны окружили его, точно широкие спасательные пояса, но он не сумел на них удержаться, они выскальзывали из рук. Попробовал плыть. Замахал руками, как в детстве, когда купался в заводях Огосты, заколотил по воде ногами, но почти не продвинулся. Мешал намокший больничный халат. Сандалии, в которых он, как блудный сын, возвратился домой, тоже мешали, при следующем взмахе ног они соскользнули и стали погружаться в воду…

Христофор Михалушев, потрясенный, смотрел, как сын сражается со смертью. Он кричал: «Постарайся сбросить халат и плыви сюда! Здесь мельче!» — но, как бывает во сне, его крик комом застрял в горле.

Над головой Маккавея забулькала вода. Рыжая шевелюра потускнела, — казалось, под воду уходили погасшие угли. Он опускался на дно, воздев к небу руки, словно пытаясь удержаться за что-то, остававшееся для отца невидимым. И когда коснулся дна, исчез в липкой грязи, затянувшей все вокруг…

Вода убывала. Пещеры гудели от водоворотов. Вскоре холм поглотит все, что сможет. Наступит очередь города…

Христофор Михалушев поплыл туда, где исчез сын. Удастся ли спасти его? Он ощутил босыми ногами скользкую тину, потом коснулся чего-то твердого — это были сандалии Маккавея!.. Мальчик где-то близко! Добраться бы до него прежде, чем он задохнется…

Ремешки сандалий, на которые он наступил, точно железом порезали ему ступни.

Он вздрогнул от боли — и проснулся.

За окном было пасмурное утро. Падал снежок.

Старый учитель увидел за окном трехугольную морду лисицы, а за нею — побелевшие ивы и заснеженные склоны холмов. Лиса смотрела на него немигающими желтоватыми глазками, и, еще не вполне очнувшись от ночных кошмаров, он увидел в этих глазах холодную насмешку.

Замахнулся, ударил кулаком по стеклу. Стекло разлетелось, поранив ему пальцы. Лиса увернулась от осколков, еще раз взглянула на него все тем же холодным взглядом и затрусила к реке, волоча за собой хвост, как делают все лисицы, чтобы замести свой след…

Эпилог

Почти двадцать лет назад, когда на страницах первого своего романа я вернулся к далекому броду детства, окна того дома, где мои глаза впервые увидели небо, горели в свете утренней и вечерней зари, а трава еще не смела приблизиться к крайним оградам села.

Она залегла, точно армия в зеленых мундирах — безмолвная армия, которая по сигналу атаки по-пластунски ползет на врага, сжав зубы, с продранными о землю локтями, и никто не в силах остановить ее, одна лишь Смерть… Но в ту пору час ее победы еще не пробил. Она расположилась на окрестных холмах, как армия на биваке, сушила на солнце белесые, как застиранные портянки, ромашковые поляны, украшала свои гимнастерки желтыми одуванчиками и ждала сигнала, чтобы двинуться на обреченное село.