Все говорило о том, что человек, к которому я пришел, где-то здесь, поблизости, у реки, за холмом, и лишь серые полосы на окнах — плотный слой пыли, кое-где проеденный осенними дождями, — навевали мысль о том, что за этими мутными стеклами прячется тяжелая драма.
Я спросил проходившего мимо крестьянина — он шагал рядом с лошадью, и животное смотрело на него преданно и благоговейно, как на святого:
— Не знаете случайно что-нибудь о людях, которые тут жили? Старый учитель с сыном…
— Я нездешний, — ответил крестьянин. Он был низкорослый, в штанах из домотканой шерсти, на голове сплюснутая кепка, закрывавшая глаза, так что видны были только татарские скулы да острый, костистый подбородок. — У меня лошадь заплутала, два дня ходил по этой глухомани, покуда нашел. Животное, а радуется, как малое дитя. Увидала меня, заржала, примчалась и вот ни на шаг не отходит.
Человек и лошадь, породненные безмолвием земли и неба, ушли, оставив меня одного.
Вода говорила с огнем, птица с камнем, день с ночью, а я стоял один среди этих тайн бытия.
И тут я обернулся посмотреть, где лодка. Отчего меня так угнетала мысль, что она тоже исчезла и мои шаги глухо прозвучат под опустевшим навесом?
Нет! Лодка была тут, нетронутая, такая, какой оставили ее перед отъездом руки Рыжеволосого.
«Иначе зачем тогда и жить на свете, — подумалось мне, — если нет больше лодки, если она сгниет от дождей или цыгане отдерут от нее доски, чтобы развести костер… Лодки рождаются для того, чтобы плыть к иным берегам — и перенести туда душу человеческую; чтобы проплывать надо всем, что ушло уже или уходит… На земле ведь все тленно, одни только звезды вечны…»
Темнело. Из глубин сумерек донеслось ржание лошади, и его эхо промелькнуло передо мной, точно падающая звезда.
