Ричард Львиное Сердце. Король-рыцарь - [145]

.

Этот блестящий анализ учитывает некоторые черты исторической и романтической реальности. Он хорошо согласуется, хотя и отчасти, с ситуациями, воспетыми трубадурами, для которых на самом деле любовь к даме, жене сеньора, остается мечтой, фикцией, и где куртуазный ритуал всего лишь игра. Но не всегда. С другой стороны, он также соответствует ситуациям из романов кельтского происхождения, таких как «Тристан и Изольда» или Артуровского цикла, в которых король (Марк, Артур), кажется, смирился с любовными похождениями королевы (Изольды, Гвиневры) с лучшим рыцарем королевства (Тристаном, Ланселотом), чья храбрость необходима, чтобы спасти королевство. Только «предатели двора» смущали короля, как в одном, так и в другом случае, пытаясь «открыть ему глаза» на поведение королевы, способствуя своей потере, следовательно, ставя под угрозу все общество в целом. Тем не менее, положение дамы в этих романах, которые имели такой успех, не является ни иллюзорным, ни игровым, а любовь уже не виртуальна, не упражнение по самоконтролю, а всепоглощающая, чрезмерная, повелительная страсть. «Мера» остается правилом игры, но она выражается в подчинении любовника выраженным желаниям дамы, заставляя Ланселота взобраться на тележку позора или выслушивать оскорбления и получать ранения, постоянно подвергать свою жизнь опасности, спасая королеву; но здесь пересекается тот рубеж, упомянутый Ж. Дюби, так как любовь побеждает, любовь плотская, чувственная, полная, чрезмерная, даже если она иногда приводит к гибели. Тристан и Изольда, Ланселот и Гвиневра всецело поглощены друг другом, с приворотным зельем и без него, без стеснения и угрызений совести, так как для них, равно как и для поэта и публики, любовь — это настоящая, абсолютная ценность. Это выглядит еще более правдоподобно у Марии Французской, которая располагает любовь на вершине ценностей и пренебрегает социальными условностями^12[1013].

Куртуазная идеология XII века (или, точнее, романтический идеал, предложенный знаковыми фигурами рыцарства, коими являются Тристан и Ланселот) была довольно взрывоопасна, как это заметил другой гениальный медиевист, слишком рано от нас ушедший, Жан-Шарль Пайен^13[1014]. Мы можем, вероятно, пойти еще дальше. На самом деле могло случиться так, что куртуазная любовь никогда не определяла ни идеологию, ни систему кодифицированного поведения. В литературе мы, очевидно, являемся свидетелями интеллектуальных споров, различных размышлений, выражающих видение любви. Не «споры на тему куртуазной любви», а «куртуазные разговоры о любви». В этом случае «куртуазная любовь» полностью была фикцией и необязательно, как постулировал Э. Кёхлер, выражала идеологию мелкой буржуазии. Она также не представляла способ доминирования, используемый богачами, как думал Дж. Дюби.

Если куртуазная любовь никогда не имела концептуальной и идеологической реальности, которую ей приписывали, то тогда бы она имела дерзость утверждать, что эти споры полностью оторваны от контекста социальной современности. Успех, завоеванный благодаря романам, показывает, что поставленная таким образом проблематика соответствовала совокупности вопросов, задаваемых обществом того времени. Возможно, в этом следует видеть последствия многих новых черт: появления индивида, желания освободиться от местных структур, которые в религиозной области приводят к зарождению диссидентских движений, евангелических или еретических (катары, вальденсы, бедняки Лиона, движения отшельников и т. д.). Результатом успеха этой проблематики является, с одной стороны, протест против ограничения браков, навязанных феодальным обществом, чтобы ограничить риск разворовывания имущества путем разделения наследства, до введения общего закона о старшинстве внутри аристократии, с другой стороны, ослабление отцовского авторитета в семейном клане. Обычай новых рыцарей, странствуя, участвовать в турнирах, создавший определенный жанр романов, очевидно, способствует освобождению молодых умов, усиливает их желание быть независимыми и наслаждаться жизнью, а также увеличивает количество способов эту страсть удовлетворить, несмотря на запрет Церковь на турниры как аморальные зрелища с демонстрацией роскоши.

Одновременно в их умах еще более остро встает вопрос об отношениях между браком — социальным институтом, благословленным Церковью — и любовью, личным чувством, которому отныне придается больше значения. Может ли жить любовь в браке, который заключен по договору? Что делать, если любовь конфликтует с браком? Настоящая ценность (любовь) должна или нет считаться с социальным контрактом? Таковы темы, которые развиваются почти в универсальной манере в литературе, начиная с эпохи Ричарда Львиное Сердце. Это не вымышленные, не искусственные споры, «не школьные случаи» — речь идет о настоящих проблемах существования, связанных с глубокой эволюцией умов, мировоззрений и нравов с приближением XIII века.

«Куртуазность» Ричарда

Если «куртуазность» была, как часто повторяют, начиная с Кехлера, идеологическим выражением рыцарства мелкой буржуазии, то будет понятно безразличие к ней Ричарда Львиное Сердце. Как принц граф Пуату, потом король Англии, сын одного из самых могущественных суверенов Европы, потомок высокопоставленных личностей, ведя богатую, бурную сентиментальную и сексуальную жизнь, он не тревожился ни по одному из этих вопросов. У него не было недостатка в женщинах. Однако, как было замечено на протяжении всей книги, он не особо много уделял им внимания, как до, так и после свадьбы. Его поведение, столь близкое к рыцарскому идеалу в том, что касается храбрости, щедрости и других проявлений этого восхваляемого в литературе образа, отдаляется значительно от романтических моделей: его не видно сражающимся на турнире ради своей дамы, ухаживающим за королевой или принцессой, посвящающим ей поэму. Несмотря на его частое общение с трубадурами, несколько сирвент, написанных им, не касаются темы любви или женщины. Ричард в этом кажется ближе к рыцарям эпопеи, чем к героям романов об эпохе короля Артура, имитатор скорее Роланда, чем Ланселота, мессира Гавейна или даже короля Артура.