Ричард Длинные Руки — паладин Господа - [11]

Я ехал, красиво держа копье острием вверх. Конечно, даже мне не удержать это бревно вот так в руке, но оно тупым концом стоит в особой лунке в седле, немногим выше стремени, основную тяжесть несет конь, я только придерживаю, чтобы сохраняло равновесие.

Когда понадобится, я напрягу все мышцы и положу его горизонтально, но и тогда не буду удерживать этот рельс, а прислоню к луке седла, так делают все рыцари.

Когда проезжали через площадь к замку, из домов уже высыпали горожане. На нас глазели, выкрикивали приветствия, живо пересказывали, кто мы, чем знамениты. Жар прокатился вдоль спинного хребта, я заерзал в седле, сердце застучало чаще, заныло. Глаза отыскали в толпе группу очень нарядных горожан, в середине – две женщины, мужчины вокруг, одна из них смотрит прямо на меня. Я увидел карие глаза, вздернутые брови, изумленно раскрытый рот, коралловые губы…

Она смотрела на меня неотрывно, я чуть наклонил голову. Если бы не сдерживал себя изо всех сил, я бы поклонился так низко, что свалился бы с коня к ней под ноги, чтобы видеть ее, слышать ее запах, чтобы она что-то сказала мне, лично мне… пусть даже попинала бы меня своей божественной ножкой.

Я успел только снять доспехи и рубашку, слуга лил мне на голову воду из кувшина, я остервенело смывал пот и грязь, когда в дверь постучали. Мальчишка-слуга помчался открывать, я продолжал свой непонятный для христиан ритуал, ибо до крестовых походов тут еще не дошли или же прошли мимо таких возможностей, а культуру мытья в Европу занесли только возвращающиеся с Востока рыцари.

Слуга подал полотенце, за моей спиной скрипнул стул. Там сидел монах, когда только и появился, лицо скрыто надвинутым на глаза капюшоном, словно не желает видеть непонятный, а значит, дьявольский обряд. Из длинных широких рукавов высунулись худые морщинистые пальцы.

Я бросил полотенце слуге, он послушно протянул мне рубашку. Я сказал сердито:

– Есть же чистая, дурень!

– Но эта… эта ж совсем целая…

– Дурень, – сказал я зло, – пропахла потом, не чуешь? Пусть выстирают, а мне неси чистую. Да быстрее, а то…

Он исчез, из-под капюшона послышался смешок. Я молчал, только сердце колотится быстро и пугливо. Слуга принес рубашку, я влез в нее, и только тогда дряблая рука сдвинула капюшон на плечи, словно до этого монах не желал осквернять себя видом здоровой плоти.

Отец Дитрих, один из инквизиторов, за это время не то постарел еще, не то изнуряет себя аскезой. Морщины на худом лице стали резче, сутулится, даже сидя. Седые волосы неопрятными космами лежат на плечах, лицо странно темное, словно не в церковных подземельях проводит время, а скачет на коне, подставив лицо палящему солнцу.

Его глаза следили за мной очень внимательно. Я стоял, не решаясь даже сесть, словно школьник младших классов перед строгим учителем. А то и директором школы.

– Ты можешь сесть, Дик, – сказал он, и я сразу отметил это «Дик» вместо «сын мой» или «сэр Ричард», – хотя разговор будет недолгий, ибо я просто шел мимо… в самом деле шел мимо, это не уловка.

– Спасибо, патер, – ответил я настороженно, – что заглянули…

– Заглянул, – ответил он. – Странно ты живешь… Во всем странность. Ладно, я о другом. В святейшем капитуле инквизиции уже составили свое мнение о твоем… поступке. И даже вынесли решение.

Сердце мое заколотилось, я спросил с трепетом:

– Какое?

– Однако, – сказал он, словно не слыша, – не одного меня заинтересовало… да-да, заинтересовало… Твои мотивы для нас непонятны. Чем ты руководствовался, Дик?

– Священным Писанием, – ответил я. – Или не Писанием, не помню. Но ведь где-то ж сказано: не сотвори себе кумира?.. Бог везде, а не в том камне!.. Как бы красиво и благочестиво ни изобразили Бога, но это грех идолопоклонства. Я просто уничтожил идола.

Дитрих не сводил с меня глубоко запавших глаз. В глубине зрачков проступили оранжевые огоньки, исчезли. Это слуга внес горящие свечи и пугливо исчез.

Голос инквизитора прозвучал строго, без каких-либо интонаций:

– Но тысячи людей в течение веков молились этому… изваянию. Как ты осмелился?

– Истинный храм строится в душе человека, – ответил я осторожно. – Потому дозволено будет разрушить даже неверно построенную церковь… ибо созданное руками человека не может равняться с тем, что строит сам Господь. Никто не смеет изображать Бога…

А про себя добавил, что ислам пошел еще дальше, запретив изображать даже людей и животных, вплоть до цветов, все из того же страха впасть в идолопоклонничество.

– Бог – это дух, – закончил я. – А у духа нет образа.

Дитрих помолчал, всматриваясь в меня глубоко запавшими глазами. Я чувствовал его интенсивный взгляд, но, странное дело, сейчас не было страха. Тогда, в разговоре с Ланселотом, страшился, инквизиция может с ходу на костер, но увидел Дитриха, его умное просветленное лицо и строгие глаза, и сразу ощутил себя увереннее.

Наконец Дитрих замедленно кивнул. Даже не кивнул, а чуть-чуть наклонил голову.

– И твой молот, – сказал он бесстрастно, – послужил орудием Божьего гнева, что сокрушил идола… Мы давно негодовали на ту мерзость, но у нас нет власти в чужих странах. Как, впрочем, нет и здесь. Это хорошо, Дик, что ты сделал это не из озорства, не из дьявольской гордыни, не для того, чтобы побахвалиться перед чужим королем своей мощью, а лишь смиренно преисполнившись Духом Божьим. Что я могу тебе сказать, Дик? Только что в тиши закончилось тайное заседание святейшей инквизиции…