Риббентроп. Дипломат от фюрера - [152]

«Власовское движение» — болезненная тема, поэтому ограничусь лишь теми аспектами, которые касаются непосредственно рейхсминистра. Среди первых немецких контактов Власова были Клейст и Хильгер, высоко оценившие его политический потенциал, однако соперничество МИД, ОКВ, СС и ведомства Розенберга вкупе с недоверием Гитлера к русским долгое время мешало использовать его. Весной 1943 года Риббентроп добился развертывания «акции Власова» в пропагандистских целях, но в июне Кейтель и Розенберг общими усилиями запретили ему вербовку добровольцев и агитацию на оккупированной территории. 29 июня Хильгер писал шефу, что «замедление или же свертывание акции Власова в настоящий момент самым неблагоприятным образом повлияет на позицию населения оккупированных областей и всерьез поставит под вопрос саму возможность дальнейшего использования частей, сформированных из уроженцев России». Только осенью 1944 года Власов добился признания со стороны Гиммлера и Риббентропа, который 21 октября телеграфировал в Ставку фюрера, что именно он первым предложил привлечь генерала к сотрудничеству, а теперь узнает о его встрече с рейхсфюрером СС «из прессы». Соглашение между КОНР и Имперским правительством, заключенное 18 января 1945 года, подписал статс-секретарь МИДа Штеенграхт. Образцом для него стало соглашение с бельгийским фольксфюрером Леоном Дегрелем, подписанное 23 ноября 1944 года^{34}.

В упомянутой телеграмме Риббентроп сообщал, что «германско-русский вопрос — это то, чем я занимаюсь ежедневно». 17 июля 1944 года он собрал в Ставке Шуленбурга, Хильгера и Хессе, чтобы обсудить очередное предложение японского императора о посредничестве. Фюрер не отверг идею с ходу, заявив, что должен подумать и посоветоваться с дуче, приезда которого ожидал со дня на день. Риббентропа беспокоило, не разорвет ли Япония союз с Германией, если получит отрицательный ответ, тем более после успешной высадки англо-американских войск в Нормандии. Он сам был готов вести переговоры, однако 20 июля в «Вольфсшанце» взорвалась бомба, заложенная в бараке, где проходило совещание, полковником графом Клаусом фон Штауфенбергом. Гитлер должен был погибнуть, но в результате был лишь несильно контужен. Муссолини приехал несколько часов спустя: последняя, как оказалось, встреча диктаторов прошла в обстановке эйфории из-за чудесного спасения… и взаимного недоверия паладинов фюрера, из которых Риббентроп имел особенно бледный вид^{35}.

Среди заговорщиков оказалось немало дипломатов: бывшие послы граф Фридрих фон дер Шуленбург и Ульрих фон Хассель были казнены по приговору Народной судебной палаты. Риббентроп попытался вступиться за первого, но ему посоветовали не лезть не в свое дело. Борман потребовал головы рейхсминистра: если тот знал о заговоре — предатель, если не знал — идиот. Но Гитлер защитил Риббентропа. А если бы он не сделал этого? Если бы тот был снят с должности и арестован, как Карл Хаусхофер, или угодил в концлагерь, как экс-президент Рейхсбанка Яльмар Шахт, которого в мае 1945 года освободили (и сразу же арестовали вновь) «союзники»? Рискну предположить, что суда победителей он бы не избежал, а вот эшафота — вполне возможно. Но этого не случилось, и рейхсминистр принялся громко обличать «изменников» и «трусов».

Однако уже 30 августа Риббентроп «передал фюреру памятную записку[92] с просьбой уполномочить меня немедленно предпринять зондаж во всех направлениях с целью заключения мира. […] Записку я начал словами: „Задача дипломатии — заботиться о том, чтобы народ не героически погиб, а продолжал существовать. Любой путь, ведущий к этой цели, оправдан, а неиспользование его может быть охарактеризовано лишь как достойное проклятия преступление“. Эти слова были не чем иным, как цитатой из „Майн кампф“, которую я сознательно поставил в самом начале своей памятной записки, чтобы напомнить Адольфу Гитлеру его же собственными словами о задаче любой дипломатии. Я хотел, с одной стороны, обратить внимание на то, что мы уже собрались героически погибнуть, а с другой — на то, что он сам же считал: дипломатия обязана попытаться не допустить этого. Но и памятная записка успеха не возымела, а полномочий, которые я просил, мне так и не было дано»^{36}. Точнее, по рассказу представителя рейхсминистра в Ставке Вальтера Хевеля, «Гитлер в бешенстве швырнул ее в угол комнаты и притом со словами, что „выявлять готовность русских к переговорам означало бы тронуть раскаленную докрасна печь, чтобы выяснить, горяча ли она!“. […] Гитлер уже больше не был доступен для аргументов, как, очевидно, и для своих собственных выводов прошлых лет»^{37}.

Четвертого сентября Гитлер снова ответил отказом на авансы Осима, но уже не так резко, как раньше, из чего тот заключил, что дверь еще не закрылась окончательно. Риббентроп объяснил итальянскому послу Анфузо, что Третий рейх не столько отвергает компромисс, сколько не хочет брать на себя инициативу, дабы это не выглядело мольбой о пощаде. «Не думаю, что Сталин пойдет на переговоры о мире, пока не сомневается в своей силе», — пояснил он Осима в середине ноября, сославшись на программную речь советского вождя в очередную годовщину революции