Режиссеры «Мосфильма» - [16]

Лишь двум персонажам будет дозволена попытка усомниться в знаменитой тогдашней теории „винтика“.

В самом начале пути Старый Ученый несмело противится военной дисциплине: „Товарищ командир, я не умею стоять смирно“. — „Кто там в строю разговаривает?“ — обрывает его Командир. Через некоторое время Ученый все же пытается объясниться: „Вы меня простите, товарищ командующий нами, но я ничего не понимаю. Красноармейцы, насколько мне известно, демобилизованные. Они, логически рассуждая, вообще не обязаны слушаться вас. Да… вы сами находитесь, судя по вашим словам, в трехмесячном отпуску… Я вообще геолог, а вот гражданка — она даже дама. Да… Почему вы формируете из нас какую-то роту… или, как там у вас называется, эскадрон, дивизион. Я не умею стоять ни смирно, ни вольно, я вообще отказываюсь понимать…“

Тут наконец речь Ученого перебивают. Но — не Командир. Один из бойцов с мягким украинским акцентом. „Вы, товарищ ученый, не волнуйтеся. Все обойдется, ще навчитесь стоять и вольно, и смирно, и направо равняйся, и рысью марш!“ Геолог все еще хорохорится: „Но, позвольте, я вовсе не желаю!“

„А вот это нельзя, никак нельзя, товарищ ученый! — объясняет ему уже другой боец. — Вы — это самое слово даже думать забудьте — не желаю…“ Тут наконец и командир вступает с улыбкой: „Ясно?.. По коням!“

Ученый ведь старый. Родился и воспитывался до революции. Еще не вся буржуазная дурь вышла. К тому же он — полезный. Разведывает ископаемые. Ему только объяснить „трэба“, что замашки его интеллигентские новой власти ни к чему. Он поймет и умрет вместе со всеми. „В борьбе за это“!

В фигуре старого интеллигента, „перековывающегося“ в „нового человека“ эпохи социалистической реконструкции, нет ничего особенного. В тридцатые годы ни одна картина без означенной фигуры не обходилась, давая нам косвенные свидетельства трагедии российского интеллекта. Глядя на Алексея Чистякова в роли Старого Ученого, мы лишь с болью отмечаем — еще один!

Гораздо более удивителен и, на наш современный взгляд, неожидан второй случай стихийного сопротивления маленького „винтика“.

В финальных кадрах над могилами павших командир отряда, пришедшего на выручку и пленившего Ширмат-хана, произносит фамилии убитых, призывая запомнить их. Звучит подтверждение тому, что мы и так уже поняли.

Героический отряд был интернационален. Командир Журавлев с женой, геолог Постников, бойцы Гусев и Тимошкин — русские. Могут являться представителями коренной нации и Баландин с Журбой. Свириденко же, Левкоев, Кулиев, а также оставшиеся в живых Мурадов и Акчурин — представители „новой исторической общности людей“ — советского народа.

Национальность каждого из „представителей“ нежно и любовно обыграна. Перед тем как умереть, им дозволено запомниться нам чем-то трогательным. Свириденко — дивной, плавной речью. Левкоев — кавказскими воспоминаниями, Акчурин — татарской основательностью. Русскость же Командира, Жены да Гусева с Тимошкиным никак не акцентирована. У Старого Ученого она предстает лишь пережитком прошлого, от которого необходимо скорее избавиться…

Но есть в отряде еще один боец. Его фамилия — Петров. Он играет на балалайке. И именно он в критическую минуту хочет крикнуть осаждающим, что в колодце нет воды, хочет, чтобы враги отошли и тем самым подарили им жизнь.

Акчурин пытается убедить Петрова не делать этого. Балалаечник не слушает рассудительного татарина, бежит и падает, сраженный акчуринской пулей.

Сцена предательства русским бойцом коммунистического дела следует за эпизодом переговоров, которые от имени Ширмат-хана ведет полковник Скуратов, и может быть прочитана как проявление советского недоверия к русским. Известно ведь, что царская Россия была „тюрьмой народов“ и лишь великороссам было в ней хорошо, а все остальные, в той или иной степени, угнетались. Новая страна, возникшая на развалинах Российской империи, начертала интернационализм на своем знамени и первые пятнадцать лет существования боролась с „национальной гордостью великороссов“ — „как завещал великий Ленин“.

Красноармеец Петров в „Тринадцати“ — едва ли не последнее кинематографическое подтверждение сходящей на нет борьбы с „реакционностью великороссов“. Через два года после выхода картины Сталин заключит пакт с Гитлером, а еще до того начнется возрождение интереса к великим героям русской истории. Имперские амбиции красного монарха быстро приведут к удалению инородцев из его „ближнего круга“, затем — из руководящих органов и к концу сталинской жизни обернутся шовинизмом и ксенофобией, тем более абсурдными и чудовищными, что восхваление русских будет вестись с грузинским акцентом и в рамках коммунистической пропаганды…

Но все это — еще впереди.

Пока же попытка предательства бойца Петрова будет пресечена, оставшиеся в живых „представители новой исторической общности“ Акчурин и Мурадов вольются в победные ряды. А начальник произнесет последние слова фильма: „Иоттан чкармарс олари“ — прямо скажем, не по-русски и поведет красноармейцев на новые битвы с врагами»[3].

Разрешительное удостоверение на выпуск картины «Тринадцать» было выдано 27 марта 1937 года. С этого момента и до самого конца советского кинопроката лента Михаила Ромма находилась в действующем фонде. Ее постоянно восстанавливали, и это было именно восстановление. Исправлять и редактировать там было нечего.