Рейс в Эвенкию (путевые заметки) - [9]

"Щеки" — узкое и извилистое ущелье, в котором Тунгуске тесно, являют собой прекрасный памятник деятельности могучих созидателей и разрушителей — солнца, воды, ветра.

Едва наш теплоход подошел к берегу, на котором расположена фактория Кузьмовка, как из-за дальнего мыса показался силуэт небольшого суденышка. В огромный капитанский бинокль можно было различить типичную тунгусскую илимку, плывущую вниз по реке. Через полчаса илимщики причалили к берегу немного повыше каравана.

В трюме илимки, где бойко потрескивала железная печь, сидело около десяти мужчин, женщин и подростков. Разный домашний скарб придавал илимке удивительно одомашненый, жилой вид. Запах свежей ухи витал в трюме. В углу, у швейной машины, притулилась молодая женщина и шила детское платье.

Кто же и куда плыл на илимке, пробирающейся с верховьев, из Байкита на Енисей? Счастливее всех чувствовал себя самый молодой пассажир — эвенкийский пионер Копкон Гунальчин. Ему недавно исполнилось десять лет. — Куда он едет? — Копкон отвечает с деданным равнодушием, за которым скрывается гордость:

— Далеко, в Артек. И не выдержав тона, улыбается так, что раскосые глаза превращаются в узенькие щелочки, из которых чуть выглядывает лукавый зрачок.

Отец Копкона — в прошлом бедняк, сейчас охотник-стахановец. Он уже не молод и на своем веку видел больше плохого, чем хорошего, больше горя, чем радости. Мир отца был ограничен берегами родной Тунгуски. Копкон только вступает в жизнь. И вот из приполярья мальчик едет к Черному морю, под жаркое крымское солнце. Может быть, через месяц он подружится в Артеке с каким-нибудь Педро, пионером из Астурии. Все может быть!

Еще плыл на илимке секретарь Эвенкийского окружного комитета комсомола Смолин. Крепкий, плечистый, широколицый, он заразительно громко смеялся, красочно описывая свое путешествие. Потом Смолин зашел за газетами на теплоход и за чашкой чая мы разговорились о житье-бытье. Мой новый знакомый ничем не напоминает аппаратного работника. Завидного густого колера коричневый загар, потрескавшаяся на руках кожа, давно не стриженные волосы делали его похожим скорее на рыбака или охотника. Я вскользь заметил ему об этом. Он искренне расхохотался.

— На охотника, говоришь, похож? Что же тут удивительного? Эвенкия велика, просторы ее не меряны. Здесь ведь за сто — двести верст ездят друг к другу запросто в гости чай пить. И тайга не пугает, и бездорожье непочем. А бывает так, что по делу в какой-нибудь отдаленный райком комсомола нужно ехать верст за пятьсот. Что это значит? А вот что. Это значит — спать зимой прямо у костра в спальном мешке, — гостиниц для командировочных в тайге пока еще не построено. Это значит научиться управлять олейней упряжкой и уметь ловить оленя арканом — "маутом" не хуже, чем это делает эвенк-оленевод. Это значит — уметь найти дорогу там, где ее и в помине нет. Ведь человека в тайге ценят и по этим качествам. Если хочешь, это как бы своеобразный техминимум для комсомольского работника в Эвенкии. Ну, а летом, уж никак не обойдещся без "ветки" — благо в реках у нас недостатка не ощущается. Первое время, пока управлять ей не научишься, накупаешься до сыта. Зато потом чувствуешь себя как в первом классе какого-нибудь "люкса".

Теперь перейдем к другой стороне вопроса. Не будешь же набирать с собой полугодовой запас продовольствия. Ясно, не будешь. Берешь ружье, крючки. Остановился у озера — рыбу ловишь. Идешь по тайге, видишь белку, приложился — белка твоя. Вот ты говоришь, что я похож на охотника. Так ведь я и есть охотник! Дел у меня много, комсомолия наша рассыпана по станкам и факториям. За сезон-то я сосчитай сколько беличьих хвостов сдал, путешествуя по тайге не хуже самого заправского охотника, которого ружье кормит.

Смолин смачно прихлебывал густой чай. Он расстегнул ворот сатиновой косоворотки, локти его рук никак не умещались на столике. В маленькой каюте ему было тесно, жарко, непривычно.

Большой порог

Желтые воды Тунгуски несут уже целые островки пены Река совсем сузилась. От устья нас отделяют триста километров. Близок Большой порог — конечная цель нашего плаванья.

Говоря точнее, плыли мы не к самому порогу, а к перевалочной базе, расположенной несколько ниже его. На эту базу караван прибыл в сумерки одного из длинных, ясных дней конца мая.

Под яром берега стояла флотилия остроносых досчатых илимок. Их было, вероятно, штук тридцать. На тридцати мачтах виднелись выцветшие флажки-флюгеры, ветром повернутые в одну сторону. Паутина нехитрого такелажа опутывала этот мачтовый лес. На крышах илимок лежали свернутые паруса, шесты, весла, веревки. Около двухсот грузчиков уже дожидались здесь нашего прихода. Всюду мерцали огоньки костров, слышались песни, пиликанье гармошек.

На борт тотчас явились представители торговой конторы: молодой человек, не выпускающий изо рта трубки исполинских размеров, и страдающий одышкой толстяк, внешне очень напоминающий Ивана Никифоровича Довгочхуна, героя известной повести Гоголя.

— Кладовщика привезли? — сердито спросил толстяк.

— Что? Кладовщика?

— Ну да, кладовщика. Должен же кто-нибудь ваш груз принимать на наши склады.