«Революция сверху» в России - [20]

Что же касается крепостного права, то и против него высказались совсем немногие. Зато большинство дворянских депутатов, особенно из черноземных губерний, при обсуждении нового Уложения дали ясно понять, что за свои крепостнические права будут стоять насмерть.

Екатерина II не стала им перечить; более того — убрала наиболее критические по отношению к крепостному рабству строки из своего Наказа депутатам.

Так, методом проб и ошибок, была выведена примерная граница между просвещенным самовластием и дворянскими свободами в России.

Оставалась, правда, еще столь заметная на Западе судебная сфера: неограниченное самодержавие ограничивается независимыми судами — таков был многовековой опыт Англии, Франции и других стран.

В России время выборных судей (за несколько веков до того были выборные старосты и целовальники) давно миновало. Екатерина II, закрепив в России отдельные суды для каждого сословия, провозгласила формулу: «Государев наместник не есть судья». Иначе говоря, суды должны быть независимы от губернаторов. Однако на практике даже выборные судьи для дворян утверждались властями; довольно быстро определились огромные права начальника губернии — возбуждать и приостанавливать дела, назначать и сменять судейских, утверждать судебные решения.

Если на Западе даже при самых жестоких монархах суды были некоторыми островками свободы, то в России, даже при самых просвещенных, — суд был одним из худших мест, где в одном лице обычно соединялись следователь, обвинитель и судья. Вся русская художественная литература, революционная публицистика, десятки мемуаристов различного социального статуса единодушны насчет неправедных, корыстных, безгласных, зависимых судов, вершивших правосудие в грязных, неприспособленных помещениях.

Сотни юридически невежественных ляпкиных-тяпкиных, подчиненных сотням сквозник-дмухановских, — вот формула правосудия XVIII–XIХ веков. «В судах черна неправдой черной», — отозвался о России славянофил Хомяков.

Николаевский же министр юстиции граф В. Н. Панин объяснял своим подчиненным, что «вредно и опасно для государства, если глубокое знание права будет распространено в классе людей, не состоящих на государственной службе».

Отчего же суд оказался столь слабым (относительно большую роль играла лишь высшая судебная инстанция — сенат)?

Оттого, что в течение нескольких веков государство брало все на себя; оттого, что было слабо и зависимо третье сословие — главная сила, которая на Западе требовала и добивалась нормальных судов; оттого, что даже дворянство не имело «вкуса» к независимости более широкой, нежели та, которая была приобретена к концу XVIII столетия; оттого, что российское государство более самостоятельно, чем западные, даже по отношению к своему дворянству, не говоря уж о других сословиях.

«Обильное законодательство при отсутствии закона», — писал Ключевский о России XVIII века.

О6 относительной самостоятельности самодержавной монархии писал В. И. Ленин:

«Если же это правительство исторически связано преемственностью и т. п. с особенно «яркими» формами абсолютизма, если в стране сильны традиции военщины и бюрократизма в смысле невыборности судей и чиновников, то предел этой самостоятельости будет еще шире, проявления ее еще… откровеннее…произвол еще ощутительнее» (Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 22. С. 131).

С начала XIX…

Великая революция во Франции сотрясает Европу, вызывает у многих сомнение в «просвещенных путях», коли они доходят до конвента и гильотины.

Занявшая почти весь XVIII век, российская революция сверху напугана перспективами гигантской революции снизу. Поэтому делаются попытки контрреволюции, что в российских условиях не может быть произведено иначе, как тоже сверху.

Павел I в 1796–1801 годах стремился к «консервативной утопии»; хотел вернуться к формам и методам Петра I век спустя. При этом усиливается политическая централизация, пресекаются личные дворянские свободы и давний курс на просвещение, взамен чего в этих парадоксальных обстоятельствах рождаются причудливые идеи — вместо русского варианта европейского просвещения предлагается средневековый рыцарский орден с соответствующими нормами этикета, но (отличие в высшей степени характерное!) рыцарство, основанное на правилах чести, являвшееся в Европе своеобразной формой освобождения, возвышения «благородной личности», в России конца XVIII века, хотя на словах тоже связано с этими категориями, по сути зиждется на страхе, на принципе не «монархическом», а «деспотическом», предполагает полное, беспрекословное подчинение «благородной личности» всевластному государству.

Другим парадоксом той контрреволюции была попытка своеобразного союза с «чернью», единения императора с народом, блокирующего все попытки к самоуправлению, самостоятельности со стороны дворянской интеллигенции. Как тут, кстати, не заметить, что «контрреволюционер» Павел быстрее и раньше других правителей разобрался в истинной сущности Наполеона, «мятежной вольности наследника и убийцы» (Пушкин), почувствовал в нем своего, того, кто обуздывает французскую «революцию снизу»…

Тут, однако, выяснилось, что в России толчок сверху, данный Петром, еще не исчерпан. Очередной дворцовый переворот — словно далекое эхо петровской «революции сверху» — уничтожает Павла и возводит на престол последнего представителя просвещенного абсолютизма, Александра I.