Революция низких смыслов - [7]

Прямые высказывания и разъяснения в интервью своих позиций М. Ф. Шатровым можно, очевидно, воспринимать по аналогии с «манифестами» левых художников 20-х годов. Манифест продолжал текст, разъяснял, истолковывал литературное произведение. Учил как воспринимать. Манифест же создавал портрет, а то и автопортрет, писателя.

Портрет «отличника перестройки» самого новейшего образца явлен нам в названном интервью — и в этом плане весьма интересен «молодому поколению». («Огоньковский» обывательский уровень, действительно, будет «говорить» по прошествии многих лет гораздо больше о социально-бытовом образе нашего времени и определенном уровне сознания, чем серьезные публикации иных журналов.

Это замечено не мной — второсортные драматурги прошлого века, их напрочь забытые пьесы, написанные специально для великих артистов, поддаются театральной реконструкции с легкостью, не свойственной великим произведениям сцены.) Джентльменский набор «отличника перестройки» явлен сразу в отборе «типичных записок» — из тех, что получал, а теперь цитирует автор интервью. В него входит следующая злоба дня: отношение к выступлению тов. Лигачева на XIX партконференции. Входит и обязательное знание, что в обществе есть» слои», составляющие «основное сопротивление перестройке». Далее, уже в авторском тексте интервью, М. Ф. Шатров рассуждает о «силах, которые поддерживают экстремистов «Памяти». Эти силы «привели страну на грань кризиса, в сторону шовинизма и антисемитизма». Такая «тонкая связь» в очередной раз грубо используется для того, чтобы выставить национальное (русское самосознание, национальную самотождественность) отрицательным следствием перестройки. А поскольку нигде в интервью не говорится о положительном значении возрождения национального сознания, то такой постановке вопроса позвольте воспротивиться. Не обошлось без «жирных мазков» на портрете «отличника». По Шатрову получается, что общество «Память» у нас представляет всю национальную программу. Есть в портрете и обязательные штрихи: непременный «37-ой год» и проблема «в России каждый жид — прирожденный русский писатель», выдвинутая Шатровым от имени Куприна в качестве свидетельства устойчивости антисемитизма. Все завершает пронзительная прямая — «ленинщина-сталинщина». «Вы правильно говорите, что надо изучать феномен сталинщины: откуда, каким образом и куда? — цитирует записку читателя Шатров и продолжает, — Только вместо «сталинщины» необходимо поставить «ленинщина». Шатров так комментирует данную записку: объясняет причины такого умонастроения «неудовлетворенностью результатами отступления от ленинской концепции социализма». «Обожествление, иконизация» Ленина тоже, оказывается, исказили его подлинный облик — самого человечного человека… Тут Шатров и говорит стоп: все названо, а как читателю к этим знакам времени относиться и дает ответ его интервью. Следуй шатровским рекомендациям — будешь «отличником перестройки». Снова и снова мнутся одни и те же мысли. Снова вдалбливаются в головы публики одни и те же страхи. Но вот одна действительно новая мысль, высказанная в записке, вызвала (как ни странно, если следовать его пафосу разоблачителя) у передового драматурга сопротивление.

Если нам предлагаются ревдраматургом общественно-политические слушания в Колонном зале о «сталинщине» (но почему только о «сталинщине»?); если М. Ф. Шатров призывает «максимально демократично» высказываться всех без исключения, то логично было бы все-таки сначала напечатать сочинения А. И. Солженицына, а потом уже рассуждать о нем и его книгах, как это делает Шатров. Было бы естественно для политического драматурга, собирающегося сражаться с Солженицыным «пером», хотя бы публично признать (для начала) необходимость печатать произведения Солженицына, «Окаянные дни» Бунина, «Дневники» Пришвина и прочие произведения русской словесности (наряду с эмигрантской литературой). Почему же те, кто составляет «молодое поколение», не читавшие в массе своей Солженицына, должно верить правде Шатрова, допущенного «сражаться» с изгнанником? (Очень партийное поведение, не прошло даром многолетнее членство в партии!). Быть может не поколеблются наши идеалы и убеждения (в точном понимании которых почему-то так уверен передовой драматург) от такого «уникального» знания как «неприятие Октября» большим русским писателем?

«Высочайшие идеалы революции» в интервью так и не были названы. Как не найдете вы в нем ни одной проблемы, связанной с нравственным осмыслением нашей истории. «Молодое поколение» не нуждается в призывах к «борьбе» и назывании нас «детьми XVII съезда» — я просто ну никак не могу представить себя «дитем съезда». Дочерние и сыновние чувства нормально испытывать к семье, родителям, родине. Как-то трудно верить тому, кто утверждает себя «дитем съезда» — ХХ-го ли как Шатров, или XXVII-гo. Такой образ мышления, такой строй души, кажется, все та же «сталинщина», с которой так борется Шатров.

Нам действительно необходима гуманизация знания о революции и всей нашей истории. Очеловечивание. Правда. Но совсем не «еретическая» простота лицезрения столовой ЦК с обедающим Лениным (как в пьесе «Брестский мир», опубликованной в «Новом мире» 1987, № 4, с. 11–12). Ни один только слой общественного сознания — политических героев Шатрова — нас интересует. Не только судьба идей, но людей, людей. И даже один день Ивана…