Революция - [82]

Я вспоминаю интервью с отцом и Джи, стараясь нашарить в памяти что-нибудь утешительное. Кажется, некоторые считают, будто Луи-Шарля тайком вывезли из тюрьмы и подкинули вместо него тело другого мальчика, которого потом нашли, вскрыли и похоронили, — Джи ведь так говорил? Спустя годы после предполагаемой смерти Луи-Шарля появилось несколько человек, утверждавших, что они — это он. А отец сказал, что анализ ДНК костей самого вероятного претендента — некоего Наундорфа — не подтвердил, что это наследник Франции. Но что, если оба ошибаются — и Джи, и отец? Вдруг Наундорф не был самым вероятным претендентом, а самый вероятный так и остался в тени?

Зачем ему было заявлять о себе после всего, что ему пришлось пережить? Чтобы его принялись допрашивать, а то и снова бросили в тюрьму? Вряд ли. Скорее он бы старался остаться незамеченным и поселился где-нибудь на краю земли, чтобы мир, обошедшийся с ним так жестоко, навсегда забыл о его существовании.

Пусть окажется, что Луи-Шарль сбежал, шепчу я. Пусть это будет не его сердце. Пусть оно принадлежит какому-нибудь другому несчастному ребенку, который был уже мертв, когда его нашли в Тампле.

Ну пожалуйста.

50

Хлопает дверь. Я подскакиваю от неожиданности.

На часах — около двух ночи. Видимо, я заснула. Слышу звон ключей и шаги в коридоре. Отец. Почему так поздно?

Когда я выхожу в коридор одетая, он уже сидит в гостиной и говорит по телефону.

Пахнет вином, на журнальном столике — открытая бутылка. Он сидит на диване, спрашивает у Минны про какие-то дела и про их кота Хеликса. Я не хочу подслушивать их семейные разговоры и поворачиваюсь, чтобы вернуться к себе. Но тут он упоминает сердце, и я застываю на месте.

Он упоминает митохондриальную ДНК, замещенную петлю и ПЦР-амплификацию. Я немного знаю об этих делах — я же слышала про них всю жизнь, с самого рождения, даже еще раньше. Отец как-то взял анализ крови у меня и у Трумена и отнес в лабораторию, а несколько дней спустя вернулся с результатами. «Это вы, — сказал он нам, приклеивая образцы к кухонному окну и показывая на маленькие серые столбики. — Все, чем вы являетесь сейчас и чем вы будете после, — все вот здесь. Цвет глаз, рост, умственные способности, предрасположенность к болезням, склонности, таланты — ДНК рассказывает нам о жизни очень много».

— Нет… результатов пока нет. Только что закончили секвенирование, — говорит он. — Да, интересно… Я не особо рассчитывал на успех, но образец оказался на удивление качественным. Сравниваем его с образцами волос Марии-Антуанетты, двух ее сестер и двух потомков Габсбургов… Да, анализ исчерпывающий.

Пауза, затем он продолжает:

— Угу… Сегменты вырезали в лаборатории в Коте, взяли фрагмент аорты. Она фактически окаменела, пришлось пилить. Положили образцы для Кассимана и Бринкманна в пробирки, запломбировали — а взламывали пломбы нотариусы в Бельгии и Германии. Мы делали экстракцию двумя способами: силикой и фенол-хлороформом. Да, может, и перебор, зато наверняка. Образец в замечательном состоянии, отлично сохранился. Видны мускулы, сосуды…

Он замолкает на минуту.

— Да-да, я слушаю тебя. — Затем он издает невеселый смешок. — Сам не понимаю, как получилось, Минна. Как это вышло… — Снова пауза. — Да, конечно, я должен оставаться непредвзятым. Но я уже чувствую себя монархистом. Джи дал мне почитать предысторию. Это какой-то кошмар, что они творили. Это страшно. Я по-настоящему сопереживаю королю и королеве. Они искупили свои грехи сполна. Представить невозможно, что им пришлось пережить. Нет, я не про то, что их казнили. Я про то, что они вынуждены были оставить детей в руках чудовищ — понимая, что чудовища их будут мучить. И что их уже не спасти.

Пару секунд он молчит.

— Да, можно и так сказать, — говорит он, снова замолкает, а затем: — Знаешь, оно такое крохотное, это сердце. Они были одного возраста, представляешь? Трумен и Луи-Шарль. Обоим было по десять лет, когда они умерли. И… знаешь, что у меня не укладывается в голове: сердце ребенка такое маленькое — но в то же время такое большое…

Его голос обрывается, и я вдруг понимаю, что он плачет. Из моих глаз тоже текут слезы.

— Мне казалось, что я знаю этого мальчика, Минна. В лаборатории, когда я занимался сердцем… Ты права, глупости, конечно. Но я чувствовал, будто он где-то рядом. — Он делает глоток вина и продолжает: — Да, есть немного. Если честно, открыл вторую бутылку.

Еще пауза.

— Анди?.. Спит, наверное. Надеюсь, что спит. Да. Все так же. Ненавидит меня. Считает, что я во всем виноват. Да, я понимаю. Я тоже себя виню. Если бы я чаще бывал с ними…

Я считаю, что он виноват? Нет, совсем нет. Это он меня винит. Точно знаю, что винит. Потому что это правда: я виновата. Я жду, пока он закончит разговор. Через пару минут он кладет трубку на стол и сидит не шевелясь.

— Пап… — зову я, делая пару шагов к нему. Мне хочется с ним поговорить. Про все. Про сердце, и про Трумена, и про дневник, и про Виржиля.

Он удивленно поднимает взгляд, вытирает глаза и произносит:

— Я думал, ты спишь, Анди. Где ты была? — Ему неловко, и от этого он тут же начинает злиться.

Ну вот, опять. Где я была. Этот вопрос отбивает желание разговаривать.