Революция - [35]

— Неплохо заработали, — говорит Жюль, раздавая нам деньги. — Надо будет повторить. Слышь, Реми! — кричит он. — Мы еще в воскресенье придем.

— Я предупрежу папарацци, — отзывается Реми.

— Вы же будете? — спрашивает Жюль.

Виржиль смотрит на меня.

— Анди, ты как?

Я смотрю на него. Такие теплые карие глаза.

— Я… да. Если буду в Париже. Есть шанс, что я улечу домой в воскресенье.

Он отворачивается и смотрит на часы.

— Ладно, мне пора, — говорит он, отталкивая пустую тарелку. — Жюль, ты остаешься?

Жюль качает головой.

— Мне завтра работать.

— А ты?

— Мне тоже пора, — отвечаю я.

— На чем поедешь?

— На метро.

Он снова смотрит на часы.

— Время уже позднее. Давай я лучше тебя подвезу.

— А меня? — встревает Жюль.

— Не наглей. Тебе пешком идти пять минут.

У выхода из кафе Жюль на прощанье целует меня в щеки и напоминает, что в воскресенье концерт.

— Вон моя тачка, — Виржиль указывает на помятое синее «Рено» с рекламой такси на боку.

Мы садимся в машину. Я говорю, куда ехать, и спрашиваю, сколько часов у него смена.

— С полуночи до восьми.

— Жесть.

— Да не, нормально. Прихожу домой, валюсь спать, а по вечерам пишу музыку.

— Значит, ты весь день спишь?

— Как правило, да. Сестра с братом в это время в школе, а родители работают.

— А твои родители — они…

— Французы. Они французы. И я француз, — отрезает Виржиль.

— Вообще-то я хотела спросить, музыканты ли они.

— Прости, — говорит Виржиль, и я понимаю, что он искренне просит у меня прощения. — Больная тема…

— Да, я догадалась. Я же слышала «Предместного».

— Я родился в Париже. Родители приехали из Туниса еще детьми. Но мы все равно здесь чужие. Арабы. Африканцы. Черномазые. Отбросы. Мы вечно виноваты во всех бедах Франции.

— А как твое полное имя?

— Виржиль Валид Букадида. А твое?

— Диандра Ксения Альперс.

— Ни фига себе.

— Зови меня Анди.

— Да уж, пожалуй..

— Кто бы говорил! — смеюсь я.

— Моя мать преподает литературу в школе, — объясняет он, тоже смеясь. — Вергилий — ее любимый поэт.

По радио начинают играть «Десембристс» — «Grace Cathedral Hill». Мы оба тянемся к приемнику, чтобы сделать погромче, и Виржиль касается меня рукой.

— Прости, — опять говорит он. Мог бы и не извиняться.

Потом диджей ставит еще две песни из альбома «Castaways and Cutouts». Мы слушаем молча. Большинство людей этого не умеют — молча слушать музыку. Я закрываю глаза и зажимаю воображаемые струны на невидимых ладах. Это дико красивый альбом. Когда музыка заканчивается, Виржиль заявляет, что «Picaresque» лучше. Я в корне не согласна, и мы спорим, пока не начинается «Reckoner», тогда мы вновь замолкаем. Потом он спрашивает, бывала ли я на концертах «радиохэдов».

— Да, — отвечаю я, — и у них, кстати, очень крутой последний альбом.

— У тебя есть? — удивляется он. — Откуда? Он же еще не вышел.

Я рассказываю, что на прошлой неделе они давали маленький концерт в Лос-Анджелесе и сыграли там несколько новых вещей, а кто-то их записал и выложил в интернет.

— Они у меня на айподе, — говорю. — У тебя наушники найдутся?

— Наушники не нужны, — отвечает он и показывает разъем на панели.

Я вставляю туда айпод и делаю погромче. Спустя три песни мы останавливаемся у дома Джи.

Виржиль смотрит сквозь стекло на жуткие железные ворота, хмурится и приглушает музыку.

— Реально? Ты здесь живешь?

— Там внутри посимпатичнее.

— Надеюсь. — Он улыбается и спрашивает: — Так чего… скоро уезжаешь?

— Да уж скорее бы, — отвечаю я. — И забыть все это как страшный сон. — Слова слетают с моих губ раньше, чем я успеваю подумать. Я тут же спохватываюсь, что ляпнула какую-то жесть, и мечтаю ее отменить. Не хочу, чтобы он меня неправильно понял. Но поздно. Жесть — моя базовая реакция на все подряд. Доктор Беккер в свое время сказал, что это такой защитный механизм, что я таким образом отталкиваю от себя людей. Что ж, сработало и на этот раз. Виржиль на меня больше не смотрит.

— Спасибо, что подвез, — говорю я, пытаясь смягчить неловкость.

— Фигня, — произносит он, пожав плечами, и наклоняется, чтобы поцеловать меня в обе щеки. Он француз, так что поцелуи ничего не значат, и я об этом жалею. Ужасно жалею. Хотя все это некстати. Я же только что сбежала из страны из-за поцелуя.

— Давай, иди, — говорит он. — Я подожду, пока ты войдешь.

В последний раз кто-то ждал, пока я войду, еще когда я училась в первом классе. Я так ему и говорю, но он молчит. Мне остается только встать и идти к двери. Потом дверь за мной закрывается, Виржиль включает двигатель, и машина уезжает. На мгновенье мне становится жалко, что это Париж, а не Голливуд — тогда бы я могла броситься за ним, догнать на каком-нибудь светофоре и сказать, что я ужасная дура.

Но это не Голливуд. Так что я пробираюсь по двору Джи, между зловещими статуями и колоннами, стараясь не споткнуться по пути. Я одна. Вокруг темно.

Все как всегда.

25

Отец до сих пор не вернулся. Странно.

Я сажусь за стол и смотрю в потолок, размышляя, почему все, к чему я ни прикоснусь, превращается в дерьмо. Только что отшила клевого чувака — наверное, лучшего из всех, кого встречала. А уж сколько всего я запорола за последние два года!

Видимо, если что-то сломано внутри — начинаешь ломать все снаружи. Даже хорошее. И как, спрашивается, избавиться от этой идиотской привычки? Уверовать в Господа? Съесть шоколадку? Купить новые туфли? Что поможет наверняка? Однажды я спросила у Натана, думая, что он знает, с его-то биографией. Но он сказал, что мне придется искать ответ самой. Что в этом поиске помощников не бывает.