Революция - [31]

— Только пускай папа скорей берется за дело, — шепнула матери моя сестрица Бетт. — Так хочется кушать!

Мы все оголодали и отощали: год выдался неурожайный, а зима затянулась. Каждое утро мы видели на улицах синие окоченевшие трупы. Мужчины, женщины, дети — холод и голод никого не щадили. Ихувозили, наваливая на телеги, как бревна.

Одна Бетт в нашей семье была полненькой. Мы диву давалась, как это она не спадает с тела в такое голодное время. Мать думала, что дело в глистах. Бабушка подозревала разлитие желчи.

Отец с дядей продолжали спорить о марионетках. Мать рыдала. Братья, все пятеро, ревели в голос. Бабушка на всех ругалась.

А я? Я решила попытать счастья, читая Шекспира в Пале-Рояле. Я могла играть Джульетту, Розалинду и Катарину. А могла переодеться в мужской костюм и быть Гамлетом, Ромео или юным Генрихом.

Нынешний Пале — печальное зрелище: в пустых помещениях копится пыль, снаружи под деревьями ночуют бродяги… А когда-то здесь было сердце Парижа, тянулись разноцветные ряды лавок, игорных домов, кабаков и борделей. Можно было купить по дороге стакан лимонада, а то и девицу, которая его продает. В толпе попадались и обнаженные амазонки в тигриных шкурах, и знатные дамы в дорогих мехах. Калеки за жалкий су демонстрировали желающим свои гниющие раны. Здесь кувыркались и прыгали поджарые акробаты, разгуливали мальчишки в гриме, а шарлатаны потешали народ уродцами в стеклянных сосудах — двухголовыми и четырехрукими младенцами.

Как я все это обожала!

Пале принадлежал герцогу Орлеанскому. Я никогда не встречала его, поскольку он жил где-то высоко над этим шумным карнавалом, но все знали, что это самый богатый и коварный человек во Франции.

Я пришла туда в надежде заработать. Больше деваться было некуда. Накануне я провалила прослушивание в «Комеди Франсез» и в «Гранд-Опера». До того я пыталась прибиться к пяти уличным труппам, но даже они меня не приняли, хотя я была готова играть служанок. При том, что я легко справилась бы и с первыми ролями. Но я простушка, а не красавица, и мои таланты никого не интересовали.

Я как раз собиралась уходить и тут заметила, что сестра стоит у треснутого зеркала и любуется собой. Она думала, что никто ее не видит, но от меня не ускользнуло, как она вытащила что-то из кармана и запихнула в рот.

Это был кекс! Жирная свинья уминала кексы, когда остальные давились похлебкой из кошатины. Она отщипнула еще кусочек. Мой брат Эмиль тоже это заметил. Он потянул к ней ручонку, но Бетт его оттолкнула. Он заплакал, и моя измученная мать, не разобравшись, отвесила ему оплеуху.

Я посмотрела на Эмиля, который рыдал от голода, потом на мать, которая рыдала, потому что не могла прокормить детей, а затем подошла к Бетт. И вывернула ее карман. На пол шлепнулся большой кусок кекса.

Я закричала:

— Смотрите! Она жрет и ни с кем не делится!

— Крыса! — зашипела Бетт. — Ты еще пожалеешь, что открыла рот!

Отец и дядя продолжали спорить о своем и ничего не слышали. Зато слышали все остальные. Бабушка подняла взгляд от своей похлебки, тетка оторвалась от шитья.

Мать аж побелела. Она подняла с пола кекс и спросила:

— Девочка моя, где ты это взяла?

Бетт покраснела и ответила:

— У Клода.

Клод был на побегушках у повара одной знатной семьи. Неуклюжий засранец, которому Бетт вечно строила глазки.

— Значит, Бетт жиреет на подачках от Клода! — бушевала я.

— Молчи, глупая, — сказала бабушка. — Тут дело не в его подачках.

— Он должен жениться на тебе! — закричала мать. — Я его за уши притащу к алтарю, если понадобится!

Бетт разревелась:

— Он не может сейчас жениться!

— Почему? У него что, еще и другая? А ну отвечай, потаскушка ты эдакая!

— Нет, мама, нет! Ему остался еще год, и тогда он сможет выкупиться. Он клянется, что женится на мне, как только будет свободен. В тот же день прямо и женится!

— Какой позор, Бетт, — вздохнула мать. — Ты с брюхом, а мужа-то нет. Как мы будем смотреть в глаза соседям? И как прокормить лишний рот?

Бетт рыдая подбежала к бабушке и уткнулась головой ей в колени. Когда они с матерью наконец затихли, стало слышно отца.

— Ну, допустим, я сделаю этих чертовых пердящих кукол, — кричал отец, — и что, Рене? Какой с того прок, если никто не придет на них смотреть! А хоть бы и пришли, хоть бы мы даже зарабатывали тысячу ливров в день, на них все одно не купишь хлеба! Весь Париж голодает, пока они в своем Версале кушают пирожные!

Бетт подняла голову и вытерла нос рукавом.

— Пирожные? — переспросила она. — В Версале пирожные? Так давайте туда пойдем и тоже будем их кушать.

Сестрица ошиблась насчет Клода. Он так на ней и не женился. И насчет Версаля тоже ошиблась. Пирожных ей досталось не так уж много.

А вот насчет меня она оказалась права.

Я тысячу раз пожалела, что открыла тогда рот.

Я гадаю, что заставило ее пожалеть, и тут чувствую подступающий страх — тот самый, охвативший меня, когда я только начала читать дневник. Я больше не хочу знать ответ.

Не хочу знать, о чем пожалела эта незнакомка. И почему она решила, что скоро умрет. И как гитара попала в катакомбы — это бескрайнее кладбище под Парижем. Потому что, в чем бы ни заключалась правда, она будет ужасна, а я в кои-то веки неплохо держусь. Не ссорюсь с отцом, занимаюсь учебой. Таблетки не дают тоске овладеть мною целиком. Я хочу, чтобы так было и дальше.