Революция - [7]

Он не успел ничего сказать, как полицай обернулся к нему, не переставая в то же время держать грудь девушки. Пальцы его, толстые и короткие, тоже проросшие бурыми волосами, шевелились на высоких и пышных девичьих округлостях, как жирные белесые черви, а лицо его, вдруг, исказила злобная гримаса.

— Кто таков? Воровать пришел?

Тойво ничего не мог ответить, у него не получалось оторвать взгляд от груди прачки, на которой лениво и безостановочно шевелились жирные опарыши. Да и вообще, что отвечать? Обвинение в воровстве для финнов, как и карелов, как и прочих эстонцев, было оскорбительным. Раньше ворам туго перевязывали бечевой руку возле плеча и не позволяли расслаблять ее очень продолжительное время. Когда же, наконец, веревку снимали, то возобновление кровообращения в конечности вызывало дикую боль. Порой вор помирал, порой терял руку, порой отделывался испугом на всю свою жизнь.

Полицай резко одернул руку, отчего несчастная девушка даже выронила свою корзину, и ловко ухватился толстыми пальцами за ухо впавшего в ступор Тойво. Парень тотчас же из своего замешательства вышел, но было уже поздно. Пришлось встать на цыпочки, из глаз брызнули слезы вместе с искрами, и он пошел вслед за этой рукой. Главное было — не споткнуться и не упасть, не то ухо оторвалось бы к чертям собачьим. А в таком возрасте оставаться одноухим пока еще рановато.

Рука привела его в полицейский околоток, потом ослабила свою хватку и дала крепкую затрещину. Тойво отлетел к стене и рассыпал свои газетные листки. Первым делом он ощупал ухо — то было на месте, но жутко болело, и из него текла кровь.

Деловитые полицаи шастали по околотку туда-сюда. Кто-то при этом носил под мышкой какие-то бумаги, кто-то, задумчиво погрузив в нос палец по самый локоть, смотрел в зарешеченное окно, кто-то, прикрыв рот ладонью, переговаривался. На мальчишку, сидевшего на грязном полу, никто внимания не обращал. Вероятно, слишком часто притаскивают в полицейский участок детей.

Тойво был уверен, что должны были соблюстись определенные процедуры: его без родителей, либо иных ответственных взрослых, сюда вообще не имели права заводить. Значит, все это — ошибка. Значит, ему можно уйти.

Он и поступил согласно своему решению: собрал рассыпанные газеты, поднялся на ноги и, не отряхиваясь, направился к выходу.

— Куда? — внезапно рыкнул один из полицаев. — Сидеть, сволочь!

Тойво даже не понял, что эти слова обращены к нему. Никому из этих людей он ничего плохого не сделал, никого не знал, да и знать не хотел, он не преступник, а всего лишь мальчишка-газетчик. Но вид обратившегося к нему человека в мундире был настолько суров, что Антикайнен опять сел возле стенки.

Прошло полтора часа, если верить большим часам-ходикам, отбивающим томительные секунды заточения возле массивного стола, за которым какой-то человек в штатском платье писал что-то с потолка: на некоторое время он замирал, уставившись наверх, потом, вдруг, обрадовавшись увиденному, быстро строчил пером по бумаге, иногда даже похихикивая.

— Извините, пожалуйста, — обратился Тойво к штатскому.

— Да, да, конечно, — сразу отреагировал тот, скользнув взглядом по мальчишке, и вновь возвращаясь к созерцанию потолка.

— Как долго мне нужно здесь находиться?

— Да, да, конечно, — снова ответил тот и вновь принялся быстро писать.

— Мне домой надо, чтобы к школе готовиться.

— Да, да, конечно.

Тойво замолчал, и на душе у него стало очень тоскливо. Никто из его близких не знает, что его приволокли в околоток. Газеты он почти не продал, и неизвестно еще, что могут учинить с ним полицаи. Люди, работающие здесь, не очень походили на людей. Точнее, на тех людей, с которыми до сих пор ему выпадала судьба общаться. Все полицаи были к нему абсолютно безразличные, случись у него какой-нибудь припадок, помощь никто не окажет. Таковыми были и русские, и финны, да хоть и немцы, коли они здесь работали.

На глаза у мальчишки навернулись слезы, он не знал, что делать дальше.

Зато тело его знало: оно вскочило на ноги и побежало прочь из этого ужасного дома, прижимая газеты к груди обеими руками. Ему удалось проскочить и увернуться от нескольких человек, но на самом выходе его все же перехватили.

— Кто таков? — спросил человек при сабле на боку и с седыми усами, лихо закрученными кверху.

— Воришка, — ответил другой.

— Сам ты воришка! — Тойво перестал контролировать себя. — Нет, ты не воришка, ты — вор.

Объявивший мальчишку вором полицай дал ему затрещину.

— Погоди, — сказал усатый. — Что украл? Газеты?

— Такой все может украсть, тюрьма по нему плачет.

— Почему без сопроводителей? Кто его доставил?

— Так Авойнюс, наверно, — пожал плечами полицай и попытался уйти прочь.

— А где этот Авойнюс?

— Домой ушел.

— Ясно, а с ним что делать? — усатый словно бы удивился.

— Расстрелять, — крикнул от своего стола человек в штатском и захихикал. — Революционер. Распространитель листовок.

Тойво не выдержал и заплакал, стараясь делать это бесшумно, но судорожные всхлипывания вырывались наружу, как бы он не сдерживался.

— Иди домой, мальчик, — сказал усатый. — И помни: воровать нехорошо.

— И листовки раздавать — тоже нехорошо, — опять подал голос человек из-за стола.