Революция 1917 года глазами современников. Том 3 (Октябрь 1917 г. - январь 1918 г.) - [261]

И это верно как в области техники, так и в области теории. Я не знаю такой политической мысли, которая, будучи правильной сама по себе, не могла бы быть исполнена искусным софистом для подкрепления ложных и вредных выводов. Но разве на этом основании мы станем налагать цензуру на политическую мысль, станем требовать от нее свидетельства о благонадежности? Да избавят нас от этого боги Олимпа! Мы уподобились бы тому осмотрительному субъекту, который, оспаривая атеистов, говорил: «Если Бога нет, то какой же я после этого капитан?»

К плодам человеческого мышления приложим только один критерий: критерий истины. Нельзя спрашивать: вредна или нет данная теория? Можно спрашивать только о том, представляет ли она собой истину или заблуждение.

Я требую, чтобы с помощью этого критерия судили и о той мысли, которая, была не раз высказана мной, неожиданно вызвала теперь шум в печати.

Однако, возразят мне мои противники, вы далеко не грешите излишней скромностью. Вы стараетесь поднять свою мысль на один уровень с величайшим открытием человеческого ума: вы готовы приравнять себя к Прометею.

Вовсе нет! Не скрою, что мне в высшей степени лестно было бы иметь право называть своим теоретическим открытием ту мысль, по поводу которой зашумели газетные витии. Но чтобы хоть на минуту вообразить, будто я могу иметь такое право, мне предварительно нужно было бы, подобно моим противникам, стать круглым невеждой в вопросах этого рода.

Мысль, о которой идет здесь речь, представляет собой один из плодотворнейших результатов движения философской мысли XIX столетия.

Она ведет начало от Гегеля. В своей «Маленькой логике» гениальный немецкий идеалист с высоким красноречием изображал непобедимую мощь диалектики, которая все зовет к своему суду, и перед которой ничто устоять не может. Она все отжившее осуждает на гибель во имя дальнейшего движения. Таким образом, уже у Гегеля, - поскольку он продолжал держаться своей диалектической точки зрения, - не оставалось ничего безусловного (абсолютного), кроме самого хода диалектического развития, этой бессмертной смерти или, что одно и то же, вечного возрождения.

Какой общественный политический строй лучше всех других соответствует требованиям человеческой природы? Над решением этого вопроса усердно трудились социалисты-утописты. Для Гегеля этот вопрос не существует. Идеального строя нет и быть не может. Все течет, все изменяется. Превосходный при одних исторических условиях, данный строй оказывается никуда не годным, когда условия эти сменяются другими, на них совсем не похожими. И этот неизбежный политико-социальный вывод из теоретической философии Гегеля явился одной из важнейших составных частей теории научного социализма.

Научный социализм тоже не знает ничего абсолютного, ничего безусловного, кроме беспристрастной смерти или вечного возрождения. Он стройно и последовательно развивает то положение, что все зависит от обстоятельств времени и места. До какой степени это так, покажет следующий пример.

Одному из основателей научного социализма, Ф. Энгельсу, принадлежит замечательная фраза: «Если бы не было древнего рабства, то не было бы и новейшего социализма». Вдумайтесь в эту фразу: она равносильная относительному оправданию рабства, т. е. его оправданию в пределах известной исторической эпохи. Но есть ли это позорная измена требованиям идеала?

Успокойтесь! Здесь нет измены. Здесь есть только отрицание того утопического идеала, который возникает в тумане отвлечения, вне всякой органической связи с определенными условиями времени и места. И в таком отрицании не вина Энгельса, а его заслуга.

Отвлеченный идеал слишком долго задерживал поступательное движение человеческого ума. Недаром наш В.Г. Белинский оплакивал то время, когда находился под его вредным влиянием.

Заслуживающие доверия путешественники сообщают, что в некоторых местах Африки рабы сверху вниз посматривают на людей наемного труда. В свою очередь, эти последние смотрят на них снизу вверх. Другими словами, в этих местностях Африки общественное положение раба представляется более высоким, нежели положение наемника. А это ручается нам за то, что в ту пору, к какой относится приведенное мной свидетельство путешественников, рабство не задерживало там развития производительных сил, а, напротив, способствовало ему.

Но если научный социализм даже о рабстве судит с точки зрения обстоятельств времени и места; если он даже рабству готов дать относительное оправдание в той мере, в какой оно ускоряет экономический, а стало быть, и всякий другой прогресс человечества, то как прикажете относиться ему к тем или другим отдельным правилам политической тактики или вообще политики? Он, разумеется, и о них судит с точки зрения обстоятельств времени и места; он и на них отказывается смотреть как на безусловные. Он считает наилучшими те из них, которые вернее других ведут к цели; и он отбрасывает, как негодную ветошь, тактические и политические правила, ставшие нецелесообразными. Нецелесообразность - вот единственный критерий его в вопросах политики и тактики.

- Но ведь это - верх безнравственности! - кричат хором наши противники научного социализма. Признаюсь, я никак не могу понять, - почему? Тут, как и везде, нет ничего безусловного. Когда общественные деятели, судящие о своих политических и тактических приемах с точки зрения целесообразности, задаются целью угнетения народа, тогда и я, разумеется, готов признать их безнравственными; но когда деятель, усвоивший себе принцип целесообразности, руководствуется благом народа, как высшим законом, тогда я решительно не вижу, что может быть безнравственного в его стремлении держаться таких правил, которые скорее других ведут к благородной цели.