Ревет и стонет Днепр широкий - [9]

— Коллеги! — завопила пронзительным голосом суфражистка. — До тех пор, пока мужчина и женщина не будут юридически и фактически равноправными, не может быть и речи о свободе и революции! Я призываю всех лиц женского пола последовать примеру рабочих киевских, московских и петроградских заводов и объявить политическую забастовку протеста: не выполнять никаких обязанностей — ни государственных, ни общественных, ни семейных: не служить, не работать, не учиться, не вести хозяйство…

Она говорила уже под дружный хохот всего зала, но это нисколечко ее не обескуражило.

— А детей рожать?! — крикнул кто–то.

— И детей не рожать!

— А целоваться можно?

— Фребелички! — кричал кто–то. — Утрите ей носик и дайте ей соску!

Тысяча людей в зале просто ложилась от хохота, и, пожалуй, громче других слышались именно девичьи голоса: курсистки Высших женских курсов захлебывались от смеха.

Но вот, протаранив толпу, на эстраду выскочил высокий, статный, поджарый студент с черными на пробор волосами и черными пушистыми усиками, в узеньких, как щелочки, очках. Бесцеремонно, под еще более сильный хохот, аплодисменты и улюлюканье, он перехватил суфражистку за талию, легко поднял над землей — она успела лишь замотать ногами да взмахнуть зонтиком — и швырнул ее прямо в кучу слушателей, расположившихся на полу перед кафедрой. Возгласы возмущения, визг от боли, протесты потонули в шуме общего одобрения и хохоте.

Тем временем студент одернул черную косоворотку и уже стоял на кафедре, крепко ухватившись обеими руками за ее борта.

— Товарищи! — кричал он, покрывая общий шум своим пронзительным голосом. — А теперь, после цирковой интермедии, предлагаю вместо доклада провести митинг. Какие будут предложения относительно председательствующего на митинге?

Гомон затих, и со всех сторон понеслось:

— Ты и председательствуй!.. Пусть Картвелишвили и председательствует!.. Картвелишвили председателем!.. Нет, к черту — он сам большевик… Долой Картвелишвили!

Шумные прения из зала длились несколько минут, и в конце концов председателем митинга был все–таки избран студент Картвелишвили: поскольку между украинцами и русскими возникли раздоры, было весьма кстати поручить председательствование грузину.

Впрочем, доверие к председателю было недолговечным — он не успел даже предоставить кому–либо слово, первые же его слова как председательствующего на митинге снова вызвали бурную реакцию.

Лаврентий Картвелишвили, открывая митинг, сказал:

— Товарищи, мы собрались здесь сейчас для того, чтобы определить наше отношение к важным политическим событиям, назревшим в стране, — к намерениям реакции ликвидировать завоевания революции. Забастовка, которая нынче могучей волной катится по всей нашей отчизне, весьма показательна: трудящиеся не верят ни Временному правительству, ни социал–предателям, узурпировавшим руководство в Советах, ни тем паче гнусному сборищу плутократов, нагло именующих себя «Государственным совещанием». Мы, молодая интеллигенция нашего народа, должны быть единодушны в наших революционных стремлениях, ни в коем случае не сбиваясь на жалкие и мерзкие национальные распри, на которые спровоцировали нас эти бестии старого великодержавного режима, позволившие себе только что…

На этом — под новый взрыв свиста и аплодисментов — и закончилась вступительная речь только что избранного председателя митинга: как и бедолага докладчик, он допустил ошибку, даже две сразу — преждевременно определил свои позиции и в социальном и в национальном вопросах.

— Долой! К чертям! Заткнитесь! — понеслось со всех сторон.

А на кафедре возле председательствующего было уже сразу трое, требующих себе слова. Они орали:

— Долой председателя! Председатель не имеет права агитировать! Они с докладчиком — оба большевики! Это — лавочка!

Но на эстраду уже взобрался еще добрый десяток других, и они вопили:

— Дайте же председателю председательствовать! Пускай говорит до конца! Свобода слова! Свобода совести!

— Но ведь это же бессовестно! — визжали из кружка курсисток. — Бессовестно считать совестью народа немецких шпионов — большевиков. Они приехали из Германии в запломбированном вагоне! Совесть народа не с ними!

У двери стояли трое студентов и, сложив ладони рупором, скандировали дружно и громко — насколько у них хватало силы в глотках и легких:

— Ук–ра–и–на для ук–ра–ин–цев! Украина для украинцев! Это были трое единомышленников из трех высших школ: университета, Политехникума и Коммерческого института — студенты Голубович, Сeвpюк и Любимский. Они были единомышленниками, несмотря на то что все — члены, даже лидеры, трех разных, антагонистических партий: украинских эсеров, украинских федералистов и украинских эсдеков.

В эту минуту на кафедру снова прорвался Затонский — не для окончания доклада, а для слова на митинге в порядке прений.

— А я докажу, я докажу, — кричал он, и теперь лицо его уже не было по–диккенсовски добродушным, и из глаз сквозь стеклышки очков так и сыпались искры. — Я докажу, что именно большевики и являются совестью народа! Народ стремится к социальной революции — и ее несут на своих знаменах большевики! Народ не хочет войны — и большевики провозглашают: «Долой войну!..»