Ревет и стонет Днепр широкий - [27]

Митинг бурлил, но уже не топтался на месте — люди протискивались вперед, к трибуне, восклицания слышались отовсюду, но это уже были крики; «Давай оружие!», «Все записываемся!», «И меня запишите!», «Не дадим генералам господствовать над нами!..»

Бочонок со смолой уже догорал, света от него уже не было; поздний месяц поднялся высоко, но и он не светил — тоненький, словно серпик в небе; бледно мерцали газокалильные фонари. Во дворе фабрики было почти темно, при свете звезд лица людей только угадывались. Был август, время звездопада, и по небосводу часто пролетали метеориты, чертя огненные, словно от орудийного снаряда, траектории.

Во двор, грохоча и чахкая неисправным мотором, въезжал грузовой автомобиль: матросы Днепровской флотилии подбрасывали для вооружения киевского пролетариата винтовки и патроны.

4

Уже синел рассвет, когда Пятаков и Бош вышли с фабрики Матисона. Утром — до начала работы — им нужно было еще побывать на других заводах: Пятакову — на Печерске, Бош — в Дарнице, но перед тем необходимо было еще и заглянуть в Мариинский дворец, в комитет — узнать о новостях из Петрограда и с фронта, разобраться в общем положении по городу, обменяться мыслями с товарищами, принять важнейшие решения. И они направились в Мариинский дворец.

Ho по Александровской улице то и дело — неся караульную службу в тревожную ночь — скакали конные патрули кирасиров и донцов, на перекрестках стояли заставы юнкеров, — и Бош с Пятаковым решили пробираться вдоль Владимирской горки прямо к Царскому саду.

Пятаков шел впереди, раздраженный, гневно фыркая.

— С твоей стороны это была вопиющая бестактность! — кипятился он.

— Что я прервала тебя? Прости, что так вышло, но ведь мы оба должны были выступать.

—Бестактно, антипартийно поступила ты, выступив против меня! Мы же с тобой члены одной партии!

Стараясь говорить спокойно, Бош возразила:

— Но ведь когда член одной с тобой партии начинает говорить неверно, начинает высказывать мысли, идущие вразрез позициям, которые занимает партия…

Пятаков прервал:

— А если я считаю эти позиции ошибочными?

Бош, сдерживая гнев, ответила:

— Все равно должен подчиняться линии партии и осуществлять ее в своей практической деятельности, а о своем несогласии заяви в высшие партийные инстанции и там отстаивай свой взгляд. Ты же сам на всех партийных собраниях страстно проповедуешь демократический централизм в партии и требуешь…

— Красивые слова!

— Что — красивые слова? Принцип демократического централизма или твои фразы, когда ты за него распинаешься?

Пятаков буркнул уже ласковее:

— Я говорю, что это ты сейчас произносишь красивые слова, стараясь оправдать свою бестактность, которой дала лишь понять массе, что в нашей партии идут споры. Это наносит ущерб партии!

Последние слова он произнес уже совсем примирительно, воркующим голосом. Замедлив шаг, он взял Бош за руку:

— Евгения!..

Но Бош отстранила руку.

— Ты становишься совсем невыносимым, Юрий — с горечью сказала она. — Твое поведение — это поведение фракционера! И именно это идет во вред партии!

— Евгения! — заговорил Пятаков, и голос его звучал уже совсем ласково, интимно. — Давай не будем об этом! Не будем омрачать наши чувства спорами на партийные темы…

Он снова взял руку Бош, пошел совсем рядом, наклонившись к ее лицу. Его бородка щекотала щеку Евгении: совсем близко сверкнула в тусклом сиянии звезд золотая оправа пенсне, за стеклышками ласково щурились такие знакомые — умевшие злобно сверкать, но и глядеть нежно и страстно — глаза. Ночью они казались не голубовато–серыми, а темными, почти черными.

— Ах, Юрий… — вздохнула Евгения: ей трудно было возражать, когда он был таким вот мягким, ласковым, однако — удивительное дело — она сразу же давала отпор, когда он в полемике становился резким, грубым, а главное — когда мысль его вызывала несогласие — Ах, Юрий! Как же — не будем? Как же так, самое большое, самое главное — партийную принципиальность — спрятать за чувствами? Да какая же цена чувствам, когда…

И вдруг ее потрясло воспоминание.

Это было несколько раньше — тогда она еще не знала Пятакова, не была в партии, не слышала толком о революционной борьбе; она была просто глупенькой девчонкой с широко открытыми на жизнь, наивными глазами, но с горячим сердцем. Окружающая несправедливость да и семейные дрязги угнетали ее сиротскую душу. К брату Алеше приехал тогда товарищ–студент, о котором говорили, что он революционер, недавно выпущенный из тюрьмы. Какая это была радость для нее! Вот кто наконец объяснит ей все, раскроет ей глаза на сложный, непонятный мир, поможет разобраться в тяжких размышлениях, вот кто освободит ее от сомнений и отчаяния! И она, четырнадцатилетняя хрупкая девчонка, отважилась. Издалека, намеками, обиняками начала она расспрашивать студента: за что сидел в тюрьме, почему так устроен мир, что одни бедны, другие богачи и каким образом можно изменить такую нехорошую, несправедливую жизнь?.. Двадцать пять лет прошло с тех пор, но и теперь, каждый раз, когда в памяти почему–то возникает этот эпизод, ей вдруг становится холодно и неприютно. Студент–революционер тогда ответил: «Ах, Женечка, все это ерунда, я был глупцом и увлекся пустыми иллюзиями. Все это не для вас! Вы созданы для чувств! И я люблю вас!..» Он схватил ее в объятия и начал целовать… И долгие годы после того Евгения не могла привыкнуть к мужским поцелуям — она всегда вспоминала эти, первые в ее жизни, поцелуи и того, первого в жизни, «революционера»…