Реубени, князь Иудейский - [59]

— Довольно, — воскликнул cap. — Это все, о чем говорят в гетто?

— Именно, как вы изволили сказать, — только об этом и говорят. Мы просыпаемся с заключением рабби Халфона и ложимся спать с ним.

Реубени умолк, глаза его закрылись, в углах рта обозначились глубокие впадины.

Художник с испугом смотрел на неподвижное лицо. Что он наделал? Ведь, право, у него не было никаких дурных намерений. Но, к счастью, cap вскоре снова открыл глаза и сказал совершенно спокойным тоном:

— Послушай, Мозе Кастелин, мне надо передать послание знатнейшим членам вашей общины. Я хочу предстать перед ними, но желаю сделать это только тогда, когда они все будут в сборе и когда заседание будет созвано исключительно с целью выслушать меня.

Кастелин испуганно вскочил:

— Это невозможно!

Но так как он не знал, с кем надо больше считаться — со старшинами или с Реубени, то, не решаясь противоречить Реубени, добавил:

— Я, бедный человек, готов попытаться — но господин Мантино никому не позволяет ему приказывать. Вы уже простите, ваша милость!

Не обращая никакого внимания на заискивания художника, Реубени грубо и резко прикрикнул на него:

— Ты скажешь им, что я жду приглашения в совет. Скажешь им также, что я буду у папы — и что конец приближается.

Эльханан вздрогнул при этих словах. Он слушал невнимательно, потому что рассматривал знамя Реубени, стоявшее в углу окна. Оно заполняло его душу восторгом и надеждой. На двух сшитых полотнищах белого шелка красовались четыре еврейских буквы: «М. К. Б. И.», начало слов: «Кто подобен тебе среди сильных, о Господи» — старое победное знамя Иуды Маккавея! Бормоча про себя молитву, которой благодарят Бога за чудо, старик Эльханан стоял перед знаменем, словно своими потухающими глазами он увидел то, к чему стремился всю свою жизнь. А тут еще с другого конца комнаты до него как раз донеслось великое слово. Близкий к обмороку, он поднял руки и, повернувшись лицом к Реубени, сказал:

— Да будет благословен благочестивый, снискавший благоволение у царя царей…

Голос у него оборвался, он заплакал. Но cap снова жестоко прервал его:

— Для тебя у меня нет благих вестей, Эльханан, — повторил он.

— Согрешил я, согрешил, — пробормотал старик, и стал бить себя в грудь.

В этот момент лицо Реубени как бы пожелтело от гнева, и в темных глазах вспыхнули желтые насмешливые огоньки.

— Нет, грешить ты, старик, наверное, не грешил. Но заметь себе одно: нельзя бормотать, когда стоишь перед великим мира — ради красоты Израиля и ради достоинства учения не следует этого делать.

Старик дрожа смотрел на него. Он не все мог понять, а каждое слово было для него полно значения, губы его неслышно шевелились, словно он повторял сказанное ему, чтобы не забыть чего-нибудь. Тогда сару, по-видимому, стало жаль его, и, как ребенку, которого ласково уговаривают, гладя по головке, он сказал ему:

— Будь мудр и бодрствуй. — И тихо повторил ему на ухо: — Близок конец.

Радость сияла в лице Эльханана. Он выпрямился и пошел к двери, словно почерпнув новые силы в этих словах.

Яростный крик заставил его остановиться, его и художника, который быстро присоединился к нему, словно торопясь как можно скорее покинуть неуютную комнату, где у него, очевидно, прошла вся охота воспользоваться властным иностранцем в качестве модели. Этот яростный крик остановил их в дверях. Лицо Реубени было искажено.

— Неужели вы не можете ходить как следует и должны раскидывать ноги, как карлики, делающие исполинские шаги!

Он взял знамя и, держа его древком вперед, набросился на них. Еще минута — и он ударил бы их этим древком.

Но они выскочили за дверь и изо всех сил пустились бежать по лестнице.

IV

Уже к концу субботы пришел синагогальный служка и принес Реубени приглашение на следующий день.

Кастелин, очевидно, недооценил того впечатления, которое произвело на старшин общины появление загадочного чужестранца.

В воскресенье cap Давид Реубени в сопровождении двух своих слуг проследовал через «Понте Гетто». Высокие дома выделялись как крепости над серовато-зеленой водой, а огромные дымовые трубы на крышах казались зубами крепостных стен. На всем лежала печать замкнутости, ни одна уличка не вела отсюда, только узенькая «сотто портико» служила проходом сквозь мрачные, темные каменные массы. Со всех сторон их обступали дети и любопытные. В Венеции всюду живут скученно, но здесь, на тесном острове, предоставленном евреям, человеческих тел, казалось, было больше, чем воздуха. Площадь, занимаемую обеими улицами — более элегантной «гетто нуово» и совсем грязной узенькой «гетто веккио», не разрешалось расширять. И новая жизнь, подобно раковой опухоли, болезненно врастала в старую.

В синагоге его ждали девять наиболее видных членов общины. Во главе их рабби Шимон бен Ашер Мешулам. Недоставало только рабби Халфона; он уехал в Болонью, чтобы собрать подписи тамошних раввинов для своей докладной записки. Но зато присутствовал его противник Якоб Мантино, которого легко было узнать по совершенно не еврейскому одеянию. На нем был короткий сюртук с дорогою пряжкою у пояса и черный небольшой плащ, который венецианцы называют «бекка». Он еще больше, чем художник Кастелин, изображал собою «гражданина Венеции». На длинных, спадающих вниз волосах сидел черный берет венецианского дворянина. Щеки и шея были тщательно выбриты, и только длинный, горбатый нос и толстая верхняя губа с бородавкой резко выделялись на этом лице.