Реубени, князь Иудейский - [60]

Весть, которую передал cap собравшимся через своего переводчика, была кратка:

— Я еврей из пустыни Хабор и послан семьюдесятью старейшинами. Я отправляюсь к папе в Рим, да возвысится слава его. Так как речь идет о деле, направленном на благо всех евреев, то я требую вашего содействия. Тогда и вы будете иметь долю в этом деле и вскоре услышите благие вести.

Последовало продолжительное молчание. Старшины с некоторым разочарованием переглядывались, они ожидали большего, рассчитывали получить более подробные сведения. Они стали перешептываться, затем старый рабби Шимон взял слово. Он был сильно возбужден; рука, которой он перебирал бороду, дрожала.

— Мы просим тебя сказать нам, кто ты такой?

— Меня зовут Давид, я родом из колена Реубен.

Снова молчание, словно присутствующие боялись поближе заняться странным чужеземцем, словно уж одни расспросы могли создать видимость соглашения, вступать в которое опасались так же, как и боялись необдуманно отказать мощному союзнику.

Наконец, некоторые, помоложе, почти одновременно начали:

— Ваши слуги говорят, что вы принц. — Верно ли это? — О чем говорите вы, называя колено Реубен? Кто эти семьдесят старейшин? И какую весть несете вы папе?

— То, что я имею оказать папе, предназначается только для его святейшества, — ответил Реубени лишь одному из вопрошавших, как бы считая это достаточным для того, чтобы поставить в должные границы всех остальных. Затем он слегка поклонился, встал со своего места и знаком приказал слугам открыть ему дверь. Шепот перешел в громкие беспорядочные разговоры. Рабби Шимон попросил гостя подождать, пока совет в соседней комнате обсудит свое решение.

Не прошло и минуты, как решение было принято. Старшины заявили, что они готовы помочь этому предприятию. В частности, ему дадут рекомендательное письмо к евреям в Риме, затем охрану из наемных ландскнехтов, так как путешествие по Романии, где теперь свирепствует война, не вполне безопасно. Но они ставят только одно условие: cap должен сообщить, является ли он тем благочестивцем, о котором до Венеции уже дошла весть в письмах, полученных из Дамаска, и который вызвал возбуждение в Святой земле своими проповедями.

— Я не проповедник, я воин, — ответил Реубени. При этом он немного отступил назад, как это обыкновенно делают низкорослые, но смелые люди, желающие смерить противника с головы до ног. Не возвышая голоса, он велел переводчику сказать, что он вел много войн и в боях убил более сорока врагов. Раны на его теле еще не совсем зажили, и их можно видеть, а знамя, которое с ним, — его военное знамя. При этом он схватил это знамя, которое слуга все время нес за ним, и протянул его участникам совещания.

— Мы мирные люди, — воскликнул старшина Шимон, отмахиваясь обеими руками.

И, действительно, евреям Венеции чужда была мысль о возмущении против своей судьбы. Может быть, более чужда, нежели всем остальным еврейским общинам. Правда, венецианцы всегда жестоко обращались с ними, как со всеми конкурентами в торговле, и допускали их только ко второстепенным занятиям. Но они привыкли к этой строгой власти, которая не терпела правонарушений, но зато и сама их не позволяла себе. К этому присоединялось еще и другое обстоятельство: островная республика Святого Марка тщательно избегала допускать к себе чужих граждан и поэтому запретила переселение евреев из других мест. Еврейская община уже много столетий состояла только из давно осевших здесь семей. Преследования, которым подвергались евреи на континенте Европы, редко перекатывали свои волны через лагуну, и даже великая разруха, постигшая испанских евреев, занесла сюда только отдельных оторвавшихся от общей массы беженцев, тогда как все остальные еврейские общины в Италии были заполнены потрясенными своим горем и мистически настроенными изгнанниками.

Этим объяснялось, почему здесь, в роскошном зале с мраморными колоннами и золоченой резьбой, дело, которое как будто касалось всех евреев, но в действительности затрагивало интересы преследуемых чужеземных евреев, было принято с некоторой холодностью. Старшины общины недоумевающе покачивали головами, они привыкли разрешать трудные вопросы и, как ученые люди, знали и умели находить выход из всякого положения. Но на сей раз они искренно недоумевали, как им поступить.

Сар не стал долго ждать. Он отстранил переводчика и заговорил на своем плохо понятном еврейском языке, грубом, как те горы и пустыни, откуда он пришел. Он обращался непосредственно к собранию:

— Я понимаю вас. Вы мирно настроены. Вы уже не сознаете позора, который вам приходится выносить. Вы трусливы и поэтому хотите как можно скорее избавиться от меня. Вы боитесь сеньории, совета десяти, государственных инквизиторов, которые могут обратить свое внимание на вас и на меня. И вы собираетесь послать меня под охраной в Рим?! Как умны мудрецы Израиля! Ведь все равно ваши товары на будущей неделе отправляются под вооруженной охраной в Рим. Так можно заодно отправить и меня. Это ничего не стоит. А перед властями умный ходатай может изобразить дело таким образом, что вы выслали меня как пленника, под надзором ваших солдат. — С его уст собирались сорваться резкие слова, но он внезапно подавил свое раздражение и совершенно спокойным тоном продолжал: — Может быть, было бы приличнее и отвечало бы правилам обихода, которыми вы так дорожите, если бы вместо того, чтобы предлагать ничего не стоящие письма и наемных стражников, вы бы сначала спросили меня: скажи, чего ты желаешь, и мы исполним, выслушаем и сделаем.