Республика попов - [16]
Глава вторая
СЕРДЦА БЬЮТСЯ ВПУСТУЮ
В избе Маргиты издавна селилась тишина. Темнота сгущалась в углах. Только по стене плясал теплый свет от печки. Томаш, нахохлившись, сидел за столом. Смотрел, как машет оперенными крыльями огонь, слушал: за окном осень шуршала в вершинах лип у костела. И чувствовал себя Томаш, как птица перед отлетом. Каждую осень переселялся он из деревни в город. Так же будет и в эту осень — с той только разницей, что ученик превратился в учителя. Завтра поедет он, займет свое место в гимназии. Радоваться бы ему — а он не рад. Можно ли, с войны — и прямо в школу? Думая о том, как предстанет перед детьми в классе, чувствовал себя заклейменным этим гнусным походом на Польшу…
Пришел дядя-американец, принес с собой запах свежести. Как свой человек в доме, протянул руки к огню. Кошка спрыгнула с припечки, потерлась об его ногу — просила молочка. Дядя сказал:
— Да не мурлычь. Погоди, Маргита придет, в хлеву она.
Дядя фамильярно называл мать Томаша Маргитой. Он все стоял, протянув к огню руки. Много протекло минут, пока он спросил вдруг племянника:
— Томаш, завтра едешь в город? — Не дожидаясь ответа, сам сказал утвердительно: — Стало быть, завтра…
И окликнул еще раз:
— Томаш!
Племянник отозвался будто издалека, недовольный, что нарушено молчание. Дядя медленно подошел к нему, вытащил из-за стола, завел в самый темный угол. Он держал его за плечи, близко придвинул лицо, хотя Томаш и так хорошо его видел.
— Томаш, — заговорил дядя, — от тебя одного зависит. Ты ведь взрослый парень. Можешь понять меня. Скажи своей матери, Томаш, тебя она послушается, пусть едет с нами в город. Будем жить втроем — как одна семья.
— Скажу, дядя, — неопределенно буркнул Томаш, но кровь бросилась ему в лицо.
Стало стыдно за дядю, за то, что тот высказал свое желание; Томаш отстранился.
Мать доила в хлеву корову. Теменем упиралась в Полюшин пах. Молоко струйками чиркало в цинковый подойник. Томаш прислонился к верее, стал слушать. Сладкий запах молока, жирный запах коровы всегда творили атмосферу интимной близости между матерью и сыном. Быть может, он любил дядю больше, чем отца. Дядя посылал ему из Америки посылки, письма с президентами на голубых марках, доллары, воли своей не навязывал и заботился о нем, не ограничивая, как это делают отцы. А Томаш, хоть не знал отца, сохранил в себе его образ, сложенный из рассказов матери.
Отец был замечательный. Огонь человек! Служил он в гусарах. Раз, на Ивана Купала, вспоминала мать, встретились они под липками у костела.
— Парень высоченный, красные гусарские штаны на ляжках чуть не лопаются. Красивый ментик с газырями переброшен через плечо. Все девушки на него оглядывались. Увидал он меня да и говорит, гордо так: «Красивую тебя, девица, мать вырастила!» Как сегодня то было… У меня дух занялся и в глазах потемнело — взгляд-то у него, как молния в ясном небе! Ах, задира был… Куда и разум-то мой подевался! Всего год или два, как я со школьной скамьи соскочила. Ну что ж, в мои времена совсем сопливых девчонок замуж отдавали. Шестнадцать мне было, как я с твоим отцом жизнь свою завязала. Тогда он из костела прямиком к нам заявился и бряк отцу: «Отец, я на Маргитке женюсь». — «Хо-хо, тпру, малый, полегче! — ответил отец. — И какой я тебе отец?» А я все слышу, под окном стою. «Не отдам я тебе Маргитку». — «Отдадите», — уперся твой отец. И отдали. — Так кончала мать давнюю свою историю. — Суждено мне было пойти за него. Такой уж человек был: что задумает, от того не откажется. Вспыльчивый, горячий, то как нож вострый, то — хлеб: режь его, как тебе по нраву. Нет, неплохой был человек, не скажу, — вспоминала мать. — Сердце-то доброе… Товарищи да кони — вот и вся его радость. Он конями торговал, о хозяйстве не шибко заботился. «Мокрой курицей» называл меня, бывало, когда я ругала его, что плохой он хозяин, все с товарищами по ярмаркам время убивает. А когда, бывало, помиримся — все «Маргитка» да «Маргитка», только так и звал. Немного мне было радости за твоим отцом. Когда венчалась — глупая была, а в двадцать один год уж овдовела… В четырнадцатом году взяли его на войну. Что он оставил мне? Долги по хозяйству да двоих детей. За стариками ходила до смерти их, сестру твою, Йозефинку мою дорогую, схоронила, тебя учиться отдала — так и ушла моя молодость, как вода в землю.
Неладно жили отец с матерью, и все же Томаш был на стороне покойного отца и краснел за доброго дядю, заслужившего от него сыновнюю любовь. Нелегко было и дяде высказать такую просьбу. Неужели Томашу уговаривать родную мать, чтоб жила с дядей?
Мать кончила доить, передала подойник сыну. Видно, подметила что-то, спросила:
— Ты чего, Томаш?
Тогда только он спохватился, вспомнил, что дядя ждет. Мать обобрала с подола стебельки сена, погладила Полюшу по ноздрям. Томаш сказал:
— Да ничего. Дядя пришли.
Зажгли керосиновую лампу. Дядя ушел, не дождавшись их. Да он и не сумел бы говорить об этом непростом деле при свете лампы. Мать с сыном сели ужинать.
— Мама, когда я уеду — одни вы останетесь, — сказал Томаш.
— Ну и что ж, что одна? Как всегда, — удивилась мать, но удивление ее было чуть-чуть наигранным.
