Республика попов - [14]

«Отступающий неприятель не имеет ни минуты передышки. Германские части в едином порыве неутомимо преследуют его». Череп на эмблемах. Среди мундиров с черепами появился фюрер, жмет руки солдатам. «Ставка фюрера двигалась вместе с армией». «Фюрер разделяет ратный труд со своими воинами». Вот он на грузовике. Борт опущен, чтоб было видно, как фюрер питается. Он поднес ко рту кусок на вилке. Очень широко открыл рот, чтоб не испачкать усы. Съел. Потом толстый Геринг и фюрер, усталые, задремали в вагоне. Опять на экране карта Польши. В излучине Вислы стеснились плоские овалы с орлами. Танки, пехота, артиллерия, кавалерия — все снято сзади, чтоб нагляднее показать неудержимое движение германских войск. «На восьмой день похода польская армия была окружена под Кутной и Радомом». «13 сентября перестала существовать Южная группа польской армии». На привисленских лугах польские солдаты складывали винтовки штабелями, как дрова. «Германские вооруженные силы одержали решающую победу, захватив …орудий, …танков, 58 самолетов и огромное количество легкого вооружения». «20 сентября польская армия перестала существовать». «Защищалась одна Варшава». Варшава была, как языками пламени, окружена центростремительными стрелами. Фюрер из броневика рассматривал в стереотрубу силуэт города. По радио, через листовки призывали варшавский гарнизон сдаться. «Комендант города не пожелал пощадить даже мирное население. Из Варшавы вышли только 200 дипломатов».

«Когда все попытки спасти город и мирное население потерпели неудачу, заговорили орудия» — и пушки пошли изрыгать огонь, короткоствольные минометы плевались минами. «27 сентября, после напрасного сопротивления, Варшава все-таки капитулировала. Сто двадцать тысяч солдат отправлены в германские лагеря для военнопленных». Германский офицер разрезал перед ними белую ленту, будто открывал новую главу в драме разбитой армии. «Они будут работать в империи, строить Новую Европу». Церемониальный марш войск перед фюрером, вскидывавшим руку заученным движением. «Фюрер с доверием взирает на свою армию». Подкованные сапоги гремят по торцам варшавской площади. Долго были видны одни сапоги, они как бы сходили с экрана и топали по головам крестьян, набившихся в душном классе. Мелькали пушки, пушки, лошадиные крупы, развалины, трубы сожженных польских деревень — о, верно прорицала Сивилла, камня на камне не останется! — тени бранных полей, тени чужой земли… Мелькание света и теней на сетчатке глаза должно было создать впечатление неимоверной скорости, с какой мчится история — по дороге, обрывающейся в неизвестность.

«Гей, под Татрами парни крепки, у них тяжелые кулаки…» — побежало на экране словацкое дополнение к фильму. В центре экрана, на фоне татранских вершин, вознесся крест с распятым Иисусом. Крест достигал облаков. У диктора дрогнул голос. Словацкий генерал сидел среди немецких генералов, толстый священник[8] на трибуне держал речь, прикалывал награды выстроенным солдатам. Перед толстым священником, точно как перед германским фюрером на параде в Варшаве, проходили войска. Толстый священник приветствовал их жестом, похожим на благословляющее движение руки. «Словацкая армия, ведя справедливую борьбу, освободила Сухую гору, Гладовку, Юргов». «Мы — Глинковская гарда, Глинка нас ведет…»

Крестьяне расходились после сеанса ошеломленные. Американец с племянником долго шли вдвоем, долго молчали. Сейчас можно было только шагать, пока не опомнятся от всего того, что вершилось. И дышать-то толком не дышалось. Насилие над польским народом потрясло их, в душе разверзлась пропасть отчаяния. Одно только и было сейчас не напрасным — по крайней мере, так они чувствовали, — это то, что были они вместе, рядом шагали одинаковым саженным шагом. Именно так, на ходу, лучше всего ощущали свой опыт жизни и свое родство оба Менкины. В дяде росту было метр восемьдесят, в двадцатипятилетнем племяннике — значительно больше. Дядя был поджарый пятидесятилетний человек. Кости и жилы проступали у него под кожей, но члены были еще гибки в суставах и сердце в порядке. Когда поднимались рядом к костелу, вверх на Лесковую, Томашу чудилось, будто они воспаряют. Так легко ступали они длинными тонкими ногами. Сходство между ними — как между отцом и сыном. Оба одеты в короткие пальто, чтоб свободней шагалось. По тому, как ставили ноги, спускаясь в увалы или поднимаясь по косогорам, видно было, что в юности оба драли кожаные постолы — гражданин Соединенных Штатов Америки Джон Менкина и племянник его Томаш, ученый человек. Видно было, что Кисуцкий край обоих учил карабкаться по кручам. Оба выросли тут, оба пасли тут овец, хотя разница между ними легла в четверть века.

Они вышли на вершину Лесковой; под ногами горстками изб рассыпалась деревня. Хотя дядя большую часть жизни провел в Америке, он отчетливо помнил, кто где живет. У ручья селились семьи Руцков и Гонщаков. Выше ручья, на Поляне, жила одинокая тетка, но теперь ее уже отделила граница. Небольшое плато над всем этим называлось Фодор, ручей бежал под ним, впадал в речку на землях Тридцатки. Вверх по ручью жили Пняки. Оттуда доносилось бряканье коровьих колоколец. А на Ощадницкой стороне гладкой спины Лесковой жили Шванчары. Оттуда на склоны выгоняли стадо овец.