Репин - [101]

.

Картину Персанова Репин описывает следующим образом: «Маленькая картинка Персанова — истинная жемчужинка в пейзажном искусстве. Вот что она представляла. По довольно широкому поемному лугу, осенью, в заморозки с инеем, садящимся гальванопластикой на каждую былинку и веточку, едут сани вдоль речки. Дорога тянется под крутым берегом с подымающимися вверх тропинками и проселочными дорожками. Все, то есть вся картинка, в общем колорите защитного цвета, тонко делит планы плоскостей воздушной перспективы; заканчивает все это простое местечко тончайшая филигранная работа искуснейшего художника — инея. Странно, чем больше я вглядывался в эту картинку особенной, своеобразной живописи, тем больше щемило мое сердце чувство бесконечной грусти. Куда-то тянулись неизъяснимые мечты о беспредельном, думы о неизведанном. Эту вещь забыть невозможно»^[511].

Как знать, может быть, по точному репинскому описанию удастся еще когда-нибудь разыскать в Чугуеве и этот шедевр Персанова.

Персанов не был прямым учителем Репина, как И. М. Бунаков, но из высказываний и воспоминаний Репина со всей очевидностью вытекает, что он-то и был его главным учителем и вдохновителем. Персанов был учеником Бунакова, поэтому Репин и поступил именно в его мастерскую, как он это сам признавал.

Персанов был по преимуществу живописцем. Рисунок его мало интересовал. Вот как Репин характеризует его живопись: «В каждом этюде Персанова с особенным чувством и воображением был писан, в темных, трагических красках, фон. Темно-лиловые и синие глубины заставляли играть розово-оранжевые блестки по бирюзовым прозрачным массам. Самая суть этюда — тело натурщика — нисколько не интересовала художника: он трактовал его без любви и не без скуки, а потому оно, естественно, терялось на его фантастическом поле»^[512].

Единственное письмо, присланное Персановым его закадычному другу Логвинову, вскоре по приезде в Петербург, подтверждает репинскую характеристику. В Академии его больше всего изумило, до чего великолепно там рисуют. «Рисуют, как печать, — пишет он под впечатлением первых увиденных здесь рисунков, — рисуй Яша, это здесь самое главное, я совсем рисовать не умею…»^[513].

Надо ли говорить, что рядом с «чугуевским Рафаэлем» вся остальная художественная братия города казалась Репину ничтожеством. Может быть, кое-что из работ Триказова, Крайненко, того же Якова Логвинова, Мяшина, Иванникова еще сохранилось в Чугуеве и его окрестностях, но можно заранее сказать, что все эти вещи, по заведенному у церковных живописцев обычаю, окажутся не подписными, почему мало надежды на возможность разобраться в хаосе художественного наследия родного репинского города.

Еще меньше надежды набрести на ранние работы Репина-мальчика и Репина-подростка. Впрочем, одна из тех, что привезены из Чугуева, может быть с достаточной достоверностью приписана Репину-мальчику — портрет Чугуевского городничего М. А. Тризны.

Внучка последнего, В. В. Енышерлова, рассказывает, что в их семье сохранилось предание, будто в детстве Репину очень импонировал бравый городничий в своей парадной офицерской форме, и он его не раз пытался нарисовать. Когда городничий умер, его родные вспомнили, как Репин ходил за ним следом в городском саду, и попросили его написать портрет умершего, но не в гробу, а как бы живым, что он и сделал. Вместе с мужем внучка обращалась в свое время к Репину в Пенаты с письмом, прося его, в случае приезда в Чугуев, подписать эту свою работу. Репин подтвердил свое авторство, но нашел неудобным подписывать столь беспомощное детское писание. Если бы удалось разыскать год и день смерти Тризны, этот малограмотный портретик, писанный, как и все ранние репинские вещи, на картонке, мог бы быть точно датирован. Работа, конечно, очень детская, но надо сказать, что и задача была нелегкой — написать с покойника живого человека, т. е., в сущности, все сделать от себя, по воображению.

Когда настоящая книга уже была набрана, автор этих строк получил из Финляндии от г. Колиандера, вместе с монографией последнего о Репине, серию фотографий с не известных до сих пор произведений Ильи Ефимовича, в том числе с двух его детских карандашных рисунков, датированных 1859 г. Оба они сделаны явно не с натуры, а с эстампов, что подтверждает слова самого Репина, сказанные им его первому учителю в рисовальной школе при Петербургской бирже, Рудольфу Жуковскому. Учитель, видимо, озадаченный отличным рисунком провинциального юноши, обратился к нему с вопросом:

— А вы где учились?

— Я — в Чугуеве. Только рисую вот так, на бумаге, я в первый раз в жизни. Мы там все больше иконы писали, образа;рисовали только контуры с эстампов^[514].

Один рисунок изображает головку девушки в профиль, с распущенными волосами, другой — детскую головку. Они правильно построены и, видимо, хорошо передают оригиналы, свидетельствуя о значительной грамотности 14-летнего мальчика.

В семье Костенко сохранился портрет бабушки его последней владелицы, П. П. Костенко, писанный, по преданию, юным Репиным. Вещь весьма слабая, хотя по красочной кладке она напоминает портреты А. С. Бочаровой и матери художника, Т. С. Репиной, писанные в 1859 г. четырнадцатилетним Репиным