Рентген строгого режима - [8]

Нам обоим предъявили обвинение по статьям УПК РСФСР 17-58-6 и 58-10, часть 1 – подготовка и соучастие в совершении злодейского террористического акта против гениального вождя всех времен и народов, и какой приговор, кроме расстрела, нам могли вынести в Большом доме на Литейном? Десять лет я ждал и наконец дождался. И еще подумал, что Иисус Христос был казнен в тридцать три года, и мне тоже тридцать три...

Ну что уж там говорить – нечеловеческий режим внутренней тюрьмы МГБ, непрерывные угрозы арестовать как соучастников всех наших близких и друзей, пытка бессонницей, угроза применить «специальные» методы допроса – сломили, к моему стыду, волю к сопротивлению, и я, и мой друг Сергей подписали предъявленное обвинение. Мы оба – не борцы, не фанатики. В одном следователь был прав: как и все, кого знали, мы люто, патологически ненавидели Сталина и его окружение. Люто ненавидели. В этом мы не отличались от жителей Ленинграда, Солдатова была редчайшим исключением...

Я и мой содельник, не сговариваясь, задались целью не потянуть за собой многочисленных наших друзей и знакомых, которые думали и говорили еще похлеще, чем мы, и при встрече, вместо приветствия спрашивали:

– Не слыхал, скоро усатая бандюга сдохнет? – имея в виду любимого вождя.

Несколько ночей Шлык тянул из меня жилы, требуя порочащих показаний против лучших людей завода. Так, он настойчиво убеждал меня дать показания против одного из замечательных специалистов нашей отрасли, создателя отечественной турбинной промышленности С. М. Жербина, которого я хорошо знал. В обмен на показания Шлык обещал смягчение моей участи. То же предлагал Шлык и Сергею. Мы не продали душу дьяволу, и ни один из наших друзей и знакомых не пострадал. Если бы они знали, что в часы их безмятежного сна мы оба сражались за их судьбу, убеждая Шлыка, что они честные советские люди, душой и телом преданные товарищу Сталину, и если в первой половине показаний мы были совершенно искренни, то во второй части безбожно врали. Как выяснилось много лет спустя, многих из них вызывали в Большой дом и чинили им изнурительные допросы с целью получить дополнительные свидетельские показания о наших антисоветских взглядах. И все они, вернее, почти все начисто отрицали, что им что-либо известно о наших взглядах. Они, наши друзья, были люди умные и знали, что, скажи следователю, что они что-то от нас слышали, немедленно последует:

– А почему вы об этом нам не сообщили? Значит, вы согласны? – ну и дальше по программе...

В общем, наше мучительное следствие закончилось в начале декабря, и как-то днем меня повели, руки назад, по знакомой дороге в 5-е управление, в кабинет Шлыка. В знакомом кабинете кроме Шлыка присутствовал длинный и нескладный полковник. Посмотрев на меня внимательно, он вежливо представился:

– Прокурор МГБ полковник Очаковский.

Меня, как всегда, усадили на скрипучий стульчик около двери, но дополнительно к нему поставили небольшой столик. Готовился очередной следственный спектакль. Прокурор встал со своего кресла и принялся ходить по кабинету. Следователь Шлык достал из несгораемого шкафа толстый том дела, полистал его зачем-то, подошел и положил на столик передо мной. И в это же время прокурор Очаковский, сильно картавя, обратился ко мне:

– В порядке 206-й статьи УПК РСФСР вам предоставляется право ознакомиться со всеми документами, находящимися в вашем деле. Вы можете их посмотреть и потом подписать акт об окончании вашего следствия. После этого вам будет вручено обвинительное заключение. Вам понятно?

– Да, понятно.

– Можете приступить к ознакомлению с делом.

Прежде всего я стал искать свидетельские показания и, к своему удовольствию, обнаружил, что все мои друзья выдержали и не дали никаких показаний. Удивил меня мой начальник Н. М. Авербух, который показал, что слышал от меня антисоветские высказывания, но о намерении моем совершить террористический акт ему ничего неизвестно. В том же духе дали показания и В. А. Эйдельман (Толмачева) и еще какая-то лаборантка, которую я никак не мог вспомнить. Остальные листы дела я читать не стал, в них были только мои собственные показания. Главное – о терроре никто и ничего не показал. Первый лист моего дела начинался с отличной характеристики, подписанной директором завода, секретарем парткома и председателем завкома. Есть же все-таки люди на земле! Можно только представить, чего стоило им подписать такую бумагу и как на них жали оба майора-оперуполномоченные на заводе. Все три руководителя завода были членами партии, а я был беспартийным и еще сыном «врага народа», и они это отлично знали. Конечно, показания Валентины Августовны Толмачевой были важны для обвинения, но все, что она показала, было чистейшим вымыслом, написанным под диктовку следователя. В нашем отделе давно поговаривали, что Валька – стукачка и чтобы мы остерегались. И мы остерегались!

Без всякого интереса я перелистал остальные листы дела и равнодушно подписал бумагу, в которой значилось, что следствие закончено и у меня к следственным органам претензий нет. У меня и в самом деле к МГБ не было претензий, мне было все равно, единственное, что меня радовало, что я никого не посадил из своих близких и знакомых. Никого!