Ренегаты - [7]

— Тогда зачем тебе держать на спине эту обузу? Зачем вообще была вся эта кровь?

— Надеешься разозлить меня? Получить ответ? — он рассмеялся незло, щёлкнул её по носу — здешняя замена поцелую.

— А вы на что надеетесь? — переспросила Ильдико.

— Онгр слишком отважен, чтобы жить надеждой, — ответил Вираг. И надолго замолчал.

Тогда они уже поставили свой дом — новую палатку из дублёных в конской моче шкур. Двойных — волос книзу, волос кверху. Вираг поначалу хотел, чтобы жена поселилась в одной из малых комнат замка, с камином — такой, как была у неё прежде или вообще той самой. Но Ильдико отказалась — даже не из суеверия или боясь ворошить былое. Потому что среди гранита и базальта навечно поселился холод: сочился в бойницы, даже если удавалось затянуть их пергаментом или бычьим пузырём, вился над полом струйками тумана, дышал ледяной сыростью в отверстую пасть камина. А в шатре было так тепло, как позволял очаг, по кругу выложенный теми же камнями. К стенкам, положим, лучше было не прислоняться, но если запахнуть вход пола на полу, как делали онгры со своими халатами, и поднять бока двойного мехового ковра на вершок от земли, вполне можно было укрыться на ночь.

Днём же Вираг либо объезжал в седле окрестности, либо лазил по стенам, проверяя их готовность. Женщин вокруг Ильдико хватало и для всех домашних работ, какие можно было придумать, и для свиты — на ней муж настоял ради её безопасности.

Потому что новобрачная через неделю после ритуала догадалась, что беременна: крови не пришли и даже, как говорится, не подумали, зато прорезался неуёмный аппетит. Ни с кем не поделилась этим раньше названой, так сказать, матери.

Джизелла попытался успокоить:

— В любом случае Вираг твоего ребёнка признает. А что тебе самой не будет известен настоящий отец — о том не тревожься. Для такой свадьбы старухи выбирают день, когда молодая не может зачать, это обычай. Но вдобавок дружки молодого никогда не оставляют в невесте своего следа. Их ещё мальчишками такому учат. Одно дело — развлекаться с девушками, другое — байстрюков зачинать.

И посоветовал:

— Делать тебе будет почти что нечего. Учись-ка и ты сама. Языку нашему — не с одним мужем придётся говорить. Я при тебе тоже не всегда буду — да и какой из меня толмач!

Брать слова и фразы приходилось из уст в уста — ничего «прикреплённого к бумаге» у онгров не водилось, да и Альгерда не много такого видела в своей жизни. Язык был не похож ни на что привычное, никакие сопоставления не облегчали дела. Зато вербальная мелочь, которая осталась в памяти Альки, и курьёзный — рето-романский, окский? — язык, родной для Альги, помогали уже тем, что были различны. Но истинное обучение началось, когда Ильдико решила быть немой, наподобие грудного ребёнка, и не учиться онгрскому, а принимать в себя без остатка. Словно единственно возможный способ изъясняться.

Наверное, произошло чудо — но возможно, дело было лишь во времени и покое, который оно принесло. Язык впитывался в Ильдико наподобие губки, вместе со знанием росло дитя в чреве, и рыхлыми кусками, лохмотьями, засохшей листвой опадало с неё прошлое.

«По существу, одной ночи хватило, чтобы переменить всё во мне: одеяние, природу души и саму веру», — с горечью думала юная женщина. Кто была она в прошлом — Алка или Альгерда? Непонятно.

Насчет веры она не кривила душой: те глубокомысленные стихи, что сопровождали бракосочетание, пелись у огня в его честь и у бегучей воды — во славу её самой, мелодии, которыми обвивали всё: начало работ, охоту, скудные празднества, ритуалы смерти и рождения, — были подобием священных гимнов. А теперь эти гимны глубоко внедрились в плоть иноземки вместе с языком — и делали там свою тайную работу.

Иноземки? Пришелицы? Однажды Ильдико, к своему стыду, проговорилась — и перед кем! Перед юнцом по имени Келемен, младшим из тех, кто был с ними в свадебном шатре.

«Приучаюсь к окольным речам, — подумала женщина. — Перед самой собой вру. Нет чтобы прямо сказать: из моих совместных насильников».

Как ни удивительно, Келемен не придал её словам особого значения. В том смысле, что не повторил давнюю молву о бесноватой.

— Не я один удивляюсь тебе, супруга моего клятвенного брата, — ответил он. — С первого взгляда видно было, что у тебя нездешняя душа. Но тогда из каких земель ты пришла к нам — из тех, что выше, ниже или стоят вровень с нашими?

Ильдико едва распутала длинную тираду: она и то слово употребила лишь потому, что по убогости своего лексикона не сумела подобрать нужное.

Ответила не торопясь и стараясь, чтобы её поняли:

— Мы с тобой говорили, что невеста — ещё из чужого народа, жена — уже из твоего. И только. Но давным-давно я видела во сне, будто ради меня уничтожили страну великих башен и необозримых городов, землю, где люди переполнили чашу и им стало тесно друг с другом. И бросили сюда, как в бездну, оставив мне только дремлющую память и знание языка черноволосых. Кажется, тот тесный и унылый мир был далеко впереди нашего — это мир наших эгиеди, детей и детей наших детей.

Разумеется, Ильдико сказала это по-онгрски, но имело значение то, как она поименовала детей. Обычно ребёнка называли гьёрмек, «малыш», но эгиед буквально означало «смотрящий вперёд тех, кто старше».