Ремонт человеков - [22]

Я закрыла глаза и отчего–то начала считать про себя. Один, два, три, четыре, пять…

На «пять» я сделала первый глоток, кофе был вкусным, я решила сделать еще глоток и потом уже определить, что может входить в это понятие — «вкусный кофе» — и отчего–то открыла глаза.

Он сидел рядом, почти соприкасаясь со мной коленями и пристально смотрел на меня.

И я почувствовала, что сейчас невольно разожму пальцы и чашечка упадет на ковер. И если не разобьется, то кофе все равно выльется и будет пятно. И его надо будет замывать, и мне придется ползать по этому ковру с мокрой тряпкой в руках.

— Поставь, — сказал он.

Дрожащей рукой я поставила чашку на стол.

Он вдруг улыбнулся и взял мою руку в свою.

А затем встал и второй расстегнул молнию у себя на джинсах.

Оттянул резинку плавок и я увидела то, что еще не видела.

Что только чувствовала в себе тогда, в ванной.

Он у него был красивым, с открытой головкой. И это мне понравилось больше всего.

Я облизала губы, а потом осторожно взяла его в рот.

Он придерживал мою голову той же рукой, которой до этого расстегнул джинсы.

Головка была соленой и вкусной, и я продолжала ее облизывать.

— Глотни кофе, — вдруг сказал он каким–то странным голосом.

Я послушно отстранилась от него и пригубила кофе. А потом опять взяла его в рот.

Мне до сих пор абсолютно не стыдно вспоминать все это. Как я сидела с ногами в его кресле, пила его кофе и сосала его…

Вот только сейчас я это слово не могу выговорить.

Но я сосала его, я сглотнула кофе и втянула его в себя еще глубже.

Его рука надавила мне на затылок сильнее, я почувствовала, что он залазит мне в горло и я могу задохнуться.

Он понял этот и нажим ослаб.

Мне отчего–то безумно нравилось ласкать его именно так, как я это делала — то посасывая, то просто полизывая язычком.

Горьковато–сладкий вкус кофе во рту смешался со вкусом его солоноватой плоти.

Я уже была мокрая, плавки можно было выжимать.

И я до сих пор не стыжусь этого, как не стыжусь и того, что было дальше.

Он напрягся, я приоткрыла рот шире, а потом сомкнула губы на головке и еще раз вобрала ее в себя.

И тут он начал спускать, а я глотала его сперму, она была горькой, как кофе без сахара, но мне хотелось еще и еще.

Ноги затекли, я так и сидела все это время — в кресле, забравшись в него с ногами.

Он стоял передо мной с закрытыми глазами, а я все еще держала в руках то, что увидела впервые.

Его член, который только что кончил мне в рот.

С еще не до конца слизанными мною капельками спермы на головке.

И тогда я аккуратно, самым кончиком языка, слизнула их и он, зашатавшись, упал на ковер.

Лег, распластался, почти что умер.

А потом открыл глаза и сказал: — Ты потрясающа! Ты — лучшая!

Наверное, чтобы услышать это, я и поехала с ним пить кофе. И если что я и не собиралась говорить ему, так это то, что делала минет чуть ли не впервые в жизни. То есть, не держала во рту, а ласкала, лизала, сосала.

Потому, что он у него действительно был красивым.

И кофе был вкусным.

И мне этого хотелось.

Как сейчас хочется проверить, готова ли курица, а потом посмотреть на часы.

Курице сидеть в духовке еще с полчаса, а значит, я могу, наконец–то, сделать еще одну вещь.

Включить компьютер и вставить в него дискету.

Ту самую дискету, что я нашла в нижнем ящике его стола, рядом с остро отточенным ножом, которым, судя по всему, он и собирается меня убить.

8

Нежность моя не знает границ. Счастье бабочки, порхающей над цветком. Не в прошлом времени, в настоящем. Если чего я и хочу сейчас, так это забыть и про дискету, и про нож, и про кубик Седого. Тот самый, что пульсирует где–то в глубине моего тела, под левой грудью. На груди есть родинка, он как–то мне сказал, что если бы ее не было, то ее надо было бы придумать. Вырастить. Нарисовать. Вытутаировать. Это было давно, очень давно, в королевстве у края земли… Про нож и дискету забыть не удается, а про кубик и подавно. Что, интересно, сейчас делает Седой, вспоминает ли он меня, а если вспоминает, то о чем? О моей дурацкой просьбе и признании в том, что муж хочет меня убить? Или лишь то, что я осталась ему еще должна, сколько–то денег, столько–то денег, денег не хватило в той пачке, что была в сумочке, но Седой был благороден, он сказал, что подождет, когда я смогу рассчитаться. С кухни пахнет курицей, и мне больше не хочется плакать. Ведь действительно: нежность моя не знает границ… Не знает или не знала? В прошедшем времени или в настоящем? Так в прошедшем или в прошлом? Забыть не удается ни про что, ни про дискету, ни про нож, ни про то, что когда–то было… — Ты хочешь остаться? — спросил он, когда я вытерла рот его носовым платком. Чистым и отглаженным носовым платком, с темной каймой, хотя все это могло быть и не так. Порою мне кажется, что все это просто — мои глюки. Странные тараканы, поселившиеся в мозгу, разве все это действительно может быть? Я ненавижу тараканов нормальной женской ненавистью, когда хоть один попадается на моем пути, то мне хочется растерзать его, уничтожить, размазать — пусть по стенке, пусть по полу. И лишь то, что я — нет, не боюсь, мне противно не то, что дотронуться, а смотреть на это ползущее создание! — так вот, лишь эта моя брезгливость мешает мне запустить в него тапком. Тапочком. Туфлей. Тем, что на ноге. На ногах. И он уползает, затаивается где–нибудь в углу, а потом, ночью, проникает в мозг. И там они множатся, плодятся, глюки, тараканы, неподдельные страхи на ножках и с усами…