Ремонт человеков - [17]

Я сидела в кресле рядом с телефоном и плакала.

Рыдала.

Опять выла белугой, хотя никогда не знала и даже не задумывалась о том, кто она такая.

Я плакала от того, что — на самом деле — больше всего боялась сейчас увидеть его.

Услышать, как он звонит в дверь.

И открыть эту дверь.

И увидеть, что он стоит на пороге.

И что–то говорить ему, что такое, что я говорю ему каждый вечер.

Хотя — на самом деле — сегодня я могу сказать совсем другие слова, милый, могу сказать я, дорогой мой, ты знаешь, я приготовила тебе подарочек, он перевернет все нашу жизнь, ты уже никогда не будешь прежним, как никогда не буду прежней и я. Мы станем другими и тебе никогда, никогда не удастся…

Я не договариваю, я забываю слова, которые хотела сказать.

Он позвонил и сказал, что задержится.

И этим дал мне время.

Я могу достать из кармана халата дискету и включить компьютер.

Я могу заняться собой.

Я могу убрать квартиру.

Я могу приготовить ужин.

Я могу просто лечь и смотреть телевизор.

Смотреть телевизор и ждать, когда он позвонит в дверь.

И тогда пойти в прихожую, открыть ее и сказать ему те слова, которые я забыла.

Я могу сделать все это, хотя больше всего я боюсь первого варианта. Дискета тянет карман, я чувствую, что — как бы мне не хотелось — я не должна делать это, лучше всего вообще положить ее на место, в тот самый нижний ящик стола, где она лежала рядом с ножом.

Хотя мне безумно хочется включить компьютер.

Точно так же мне безумно хотелось позвонить ему сразу же, как из коробки с видеокассетой, выпала его визитная карточка.

Неприметная визитная карточка с его номером телефона.

Я смотрела на нее и чувствовала, как у меня влажнеют ладони. Потеют. Становятся мокрыми.

И мне хотелось сразу же снять трубку и набрать этот ряд цифр.

И сказать ему…

Те слова я тоже забыла, я вообще забываю слова, иногда они застревают даже не на кончике языка и не в горле, а где–то ниже, чуть ли не в районе диафрагмы, а когда я вспоминаю их, то они оказываются другими.

Совсем другими.

Я встаю с кресла и тупо иду в сторону ванной.

Если с чего и начать, то проще всего — с себя. Процесс ожидания. Два, а то и три часа. И тогда он придет. Придет и позвонит в дверь. Я как улитка, ползу по квартире, ноги ватные, но это не от коньяка, это от жизни, это от того, что я нашла в нижнем ящике его стола и от того, что давно — как хитрый и жилистый червь — живет во мне.

Ощущение того, что он хочет меня убить.

Я доползаю до ванны и вползаю в открытую дверь.

Включаю кран с горячей водой, смотрю, как над ванной поднимается пар.

Если что сейчас и надо мне сделать, так это быстро и решительно сбросить с себя халат, так же быстро и решительно принять душ, а потом начать готовиться к его приходу.

Но решительности давно нет, она была утром, когда я пошла к Седому, а сейчас я тюхтя, улитка, черепаха, даже не кусок мяса с дыркой между ног, а слизень, боящийся всего на свете.

Точно такой же я была, когда смотрела на его визитную карточку.

Я хотела позвонить и не делала этого.

Я не делала этого день, не делала этого два дня.

И на третий день я не решилась.

Я жила как в тумане, я хотела позвонить и не звонила.

Я не звонила так долго, что уже стала забывать то ощущение, что пришло, когда он развел меня широко–широко и я почувствовала: сейчас что–то случится.

И то ощущение, когда у меня внутри все горело, холодная вода лилась на голову, а он методично обрабатывал меня сзади и хотелось кричать.

Кричать, петь, выть, царапаться, вилять задницей от восторга как собака виляет хвостом.

И даже то ощущение, когда я начала дрожать, какая–то пружина сорвалась с места и стала разматываться там, внутри. От самого низа и до верха.

И лишь когда я поняла, что забываю, я решила набрать его номер.

Я сбрасываю халат, снимаю лифчик и трусики, отчего–то брезгливо смотрю на них, а потом бросаю в контейнер для грязного белья.

Поворачиваюсь к зеркалу и начинаю пристально изучать себя.

Белый верх, черный низ.

Крашенная блондинка с давно не стриженным черным лобком.

Я намылила промежность, взяла бритву и безжалостно стала уничтожать свои заросли.

Пусть останется только белый верх, а низ будет бритым.

По крайней мере, ему это должно понравиться.

А если и не понравится, то мне уже все равно. Почти все равно.

Когда я позвонила ему, то вначале долго никто не брал трубку.

Почему–то так бывает всегда, когда это для тебя очень важно: ты готовишься, ты собираешься с духом, ты ныряешь с головой в омут, а там длинные гудки.

Я положила трубку и подумала, что — может быть — это и к лучшему.

Бритый лобок горит и зудит, но это пройдет, надо принять душ и смазать себя кремом.

Баночки стоят на полке, полка влево от зеркала.

Это — моя полка, его полка — вправо от зеркала.

Там тоже стоят баночки, но их меньше.

Я сполоснула бритву и подумала, что надо побрить и подмышками.

Как под левой, так и под правой.

Только белый верх, один белый верх.

У меня короткая стрижка, хотя когда–то я носила длинные волосы.

По крайней мере, в тот день, когда начала звонить ему.

Я звонила и звонила, а волосы рассыпались по плечам.

Не жгуче–черные и не темно–каштановые. Что–то среднее, странный такой оттенок, почти брюнетка.