— Завтра в деревню собираюсь. Нынче на Сенную не ходила, на Широкой простояла весь день, и все зря. Деревенских никого не было, снежно, не едут… А барыги, как ты их называешь, — что они за мои вещички дадут? Поднимусь пораньше да подальше уйду, может, и с ночлегом. Там, подальше-то, в глуши, глядишь, и на старушку какую набреду, которой шитье мое по душе придется. Старушки-то по базарам не очень разгуливают, особенно из дальних деревень. Завтра один побудешь, а на выходной Галинку, наверно, отпустят, подъедет…
— Так я тебя и отпущу, — грубовато сказал Алеша. — Лучше не выдумывай. Вместе пойдем.
— А училище как же?
— Ничего не случится, если и не появлюсь денек.
Наверно, мать опешила от услышанного: недоуменно и растерянно смотрела на него.
— Что случилось, Алексей? Ты же всегда так рвался?..
— Успокойся, мама, ничего не случилось. Мы теперь другую работу будем делать, учиться будем чему-то новому. Мастер мне слова не скажет, если не появлюсь. Вот увидишь…
Мать угадала: впервые Алешу не тянуло в училище.
1
Им предстояло пройти немалый путь, и потому еще с вечера мать просушила обувку, приготовила Алеше шарф, чтобы он замотал шею под узким воротником ватной фуфайки. Ее плюшевая, когда-то модная жакетка была слишком легкой для зимы, но она надеялась, что теплый шерстяной платок, концами которого можно перекрестить грудь, согреет, не даст озябнуть.
Вышли затемно. У обоих за плечами мешки на лямках: материн — округлый, мягкий, Алешин — неровный, при резком шаге позвякивал железками. С утра мороз щипал щеки. Снег под ногами не хрустел: ночная сухая пороша смягчила дорогу.
В километре от последних домов начинался сосняк, вытянувшийся вдоль железной дороги. Сосняк был любимым местом отдыха горожан. Когда-то, до войны, по давней-давней привычке, на выходной приходили сюда семьями, несли с собой одеяла, корзины с посудой и снедью, самовары. Располагались на ночлег на заранее облюбованных местах. Сосновый бор был богат земляникой, брусникой, грибами.
В самые первые дни войны, еще не привыкшие к ночным бомбежкам, жители тоже устремлялись сюда — воздушные тревоги чаще объявлялись ночью, а в темноте взрывы бомб казались страшнее. И тоже шли с одеялами, с едой. Тянулись мимо Алешиного дома. По утрам он видел, как они возвращаются назад, спешат на работу. Так было до осени, потом даже самые слабонервные привыкли к воздушным налетам, да и ночи стали холодными, — шествие прекратилось.
Жить бы и жить могучему сосняку, но он примыкал к железной дороге. С утерей Донбасса паровозы с угля перешли на деревянные плахи. Как раз перед последним броском к Москве эшелоны останавливались здесь, пополняли запас дров. Сосновый бор стали рубить.
Алеша не был в сосняке с лета, с тех пор, как пошел в ремесленное училище, и сейчас не узнавал его: на месте вековых золотистых сосен тянулись длинные и широкие вырубки. Одни пни были занесены снегом, другие еще смолисто желтели, и снег вокруг них был измят, покрыт переломанными сучьями.
Сосновый бор было жалко, но он пропадал не зря — вливал жизненную силу уставшим воинским эшелонам, которые направлялись к фронту.
Железнодорожное полотно они пересекли на маленьком переезде. Тут тоже был лес, но уже смешанный, с березами, осинами, ольховником. Навстречу по дороге стали попадаться подводы, не одиночками — шли обозы: колхозники везли сдавать в город зерно, картофель. На нагруженных и обвязанных веревками санях сидели в полушубках, в тулупах, в мохнатых шапках возницы — старики, но больше подростки. Возчики без любопытства провожали взглядом отступивших в снег путников. Вид груженых возов радовал Алешу прежде всего тем, что в деревнях, видно, не совсем уж голодно и они идут не зря.
Проходили деревни, но мать не останавливалась, ей хотелось попасть в деревню, отстоящую от большой дороги, а здесь и без них побывали многие.
В пустынном белом поле их нагнала лошадь. На этот раз сани оказались без груза. Возница, он сидел спиной к лошади, и сначала Алеша принял его за подростка из-за малого роста и узкой спины, когда обогнал их, вдруг превратился в пожилого мужика с черным цыганским лицом. И борода его, и высокий воротник тулупа были в инее. Алеша надеялся, что мужик остановит лошадь и предложит подвезти, но тот только внимательно и колюче оглядел их.
— Вакуированные нешто?
Спросил без интереса, пожалуй, чтобы только что-то сказать.
— Нет. Из города, — коротко ответила мать.
— Я думал, вакуированные, — поскучнев, сказал возница. — У нас их много, шагу негде ступить. Но и то смотрю, те все в прошлом годе прибывали, с-под Смоленска особо. И сейчас еще приходят, конечно… Куда путь держите?
— Куда поглуше, — неохотно ответила мать. Она тоже надеялась, что мужик подсадит их, но тот и не думал делать этого.
— Поглуше! — передразнил он и хмыкнул. — Нет уж глуше. Ваши городские побирухи все деревни истоптали.
Вглядываясь в колючие, неприятные глаза мужика, Алеша поражался, до чего же он злющий, недобрый: «Находятся же такие ненавистники! Будто мы за его куском хлеба идем».
— Что на мену-то у вас? — спросил возница.
— Для вас не подойдет, — холодно ответила мать. — Езжайте своей дорогой.
