Рембрандт - [47]

XXVII

И вот нагрянуло то, чего он опасался, то, чего он, удрученный гнетом мучительного напряжения, страха и муки, ждал, ради чего он в слепой ярости бросал вызов бюргерам и живописцам, вызов всему, что вселяло в него беспокойство, тормозило его работу и делало ее бессмысленной… Грянула буря, неотвратимая, надвигавшаяся все быстрей, — разрушительный шквал, все унесший с собой.

Не проходило недели, чтобы не являлись кредиторы. Они шли отовсюду. Тут были и посланцы ван Людига, язвительные и надменные, и наглые слуги покровителя искусств Беккера. В дом являлись те, о ком Рембрандт и вовсе забыл. Казалось, будто осуществляется какой-то заговор. Все как будто знали друг о друге и друг друга еще подзуживали. Рембрандт с ужасом убедился, что заимодавцев у него гораздо больше, чем он себе представлял. Всплывали долги, сделанные два-три года назад. Он брал взаймы у Витсена, и у Херстбеека, и у многих других, с кем почти не поддерживал знакомства. А как же дом, его дом? Он все еще не оплачен полностью, а ведь чтобы приобрести его, он работал целых пятнадцать лет… Он все забыл. Забыл, погруженный в другие заботы, увлеченный своим творчеством, мечтами и планами. Никто бы ему не поверил, если бы он рассказал об этом. Все лишь переглядывались бы и, сдерживая улыбку, насмешливо и понимающе подмигивали друг другу… Всякий раз, как ему приходилось ни с чем отсылать назойливых кредиторов, Рембрандт громко проклинал все на свете или, разбитый, бросался в кресло.

Хендрикье, которой он вынужден был все рассказать, ходила с красными от слез глазами. Она и представить себе не могла, что Рембрандт так запутался в долгах. Чуть не всему свету задолжал. А когда она это узнала, у нее не хватило мужества противиться парализующей силе нужды. Она пала духом и сразу словно постарела на много лет.

Прошло еще несколько месяцев. Наступила весна. В доме Рембрандта жили точно в аду, ожидая решительного удара, Рембрандт предчувствовал, что ждать уже не долго.

В один из майских вечеров в дверях мастерской появился человек и отвесил чинный поклон. Рембрандт молча кивнул в ответ: он узнал Томаса Харинга, судебного исполнителя. Медленно поднялся он с места, ища, на что опереться. Томас Харинг… Еще года не прошло с тех пор, как он писал его портрет. Но гость ничем не выдал, что они старые знакомые. Лицо у него было официальное и натянутое, глаза глядели без искорки сочувствия или сожаления, прячась под белыми нависшими бровями от сверлящего и затравленного взгляда художника. Прежде чем Томас Харинг заговорил, Рембрандт уже знал: завтра его банкротство станет известно всему городу.

Книга вторая

I

Никогда прежде Титус не представлял себе, как сильно он любит отца. Стоило ему вспомнить свое раннее детство — и он видел себя разъезжающим по комнате верхом на спине Рембрандта, точно гордый рыцарь на послушном коне; помнил Титус и длинные темные вечера, когда за окном свистела вьюга, а в доме было тихо и светло; отец рассказывал про многое, что сам слышал от чужих, незнакомых бабок, читал ему книгу в белом кожаном переплете: в ней было полным-полно разных сказок и легенд, к которым Рембрандт рисовал всяких страшенных зверей, вызывавших у мальчика трепет ужаса и восторга. Часто вспоминались Титусу и те недели, что он провел вместе с отцом в Ватерланде, или вечерние прогулки вдоль полных таинственного очарования городских укреплений под надежной защитой молчаливо шагавшего рядом отца. Мальчику все было интересно, трудно было насытить его впечатлениями. Он восторгался отцом, иногда, правда, и побаивался его, но с тайной гордостью от сознания, что это все-таки его отец. И лишь сейчас, на пятнадцатом году своей жизни, он впервые понял, что любит отца такой несокрушимой любовью, так благоговеет перед ним и так привязан к нему, что готов для него на все.

И вот его отец — богатый, щедрый, благородный — познал горькую долю. Ему пришлось пережить унижение. Титус с горечью видел, как посрамленный, испуганный отец молча удалился, когда в доме описывали имущество, а весь город с затаенным злорадством и лицемерным сочувствием взирал на происходящее. Он помнит лицо отца в момент бегства: в глазах у него было выражение, какого Титус никогда прежде не видел, — затравленного, испытывающего смертельный страх человека. Сердце Титуса переполнилось в ту минуту безграничной любовью к отцу и ненавистью к тем, кто довел его до такого состояния.

Да, ненависть! Титус так ясно помнит, как их выселяли, точно это происходило вчера. Всем им запретили переступать порог дома, который отошел в собственность кредиторов. Потом явились судебные писцы, поставили печати на мебель и номера на картины, к которым раньше никому не разрешалось прикасаться, перенумеровали скульптуры, оружие, антикварные вещи, пометили какими-то знаками папки, печатные станки, ткани и в довершение всего нарисовали постыдный крест на роскошной кровати, где его мать — настоящая мать, Саския ван Эйленбюрх, произвела его на свет и на которой потом умерла. Титус помнит насмешливые взгляды подручных судебного исполнителя; кряхтя и сыпля грубыми шутками, они без всякого уважения хватали своими недостойными руками самые дорогие сердцу вещи и выносили их из дому; он видел, как писцы определяли стоимость вещей. Но какие бы высокие цены они ни называли, им было далеко до подлинной стоимости его любимых произведений искусства.