Реквием - [4]

  Погасив сигарету, он отпивает небольшой глоток виски и опять погружается в созерцание своего бокала, тогда как я размышляю над только что сказанным. Какие стройные суждения. Сразу видно, что университетские лекции и пухлые книги уже дают свои плоды.

— Но мать, наверно, иногда рассказывает тебе о нем...

— Да. Только не думайте, что она рассказывает о его подвигах. Их совместная жизнь была каким-то кошмаром, потому что она домогалась одного, а он делал другое; и мать мне уши прожужжала о том, как она без конца настаивала, чтобы он подыскал для себя более спокойное место, как он все делал наперекор и в конце концов испортил жизнь и себе и ей, и так. далее и так далее... Что вы хотите, если она всегда его любила и ненавидела в одно и то же время, она и по сей день любит его и ненавидит, и это будет продолжаться до самого конца.

— А ты как думаешь?

—  Что тут думать? Мать по-своему права. А отец... Он,   как   видно,   старался   держаться   подальше   от нее... Подальше от скандалов... Не понимали они друг друга...

—  Но ты все-таки кое-что знаешь о нем, о его жизни.

—  И что из этого?

  Бросив на меня беглый взгляд, парень снова опускает глаза и глухо говорит, словно рассуждает о чем-то сам с собой:

— Зачем ему было гоняться в лесах за диверсантами, когда у него была семья? Почему именно он этим занимался, а не кто-нибудь другой вроде нас с вами, кому приходится думать только о самом себе?

— У него было чувство ответственности.

—  Перед кем?

  «Перед родиной», — порываюсь я сказать, поскольку это проще всего, но воздерживаюсь. Простые вещи порой трудно объяснимы. Скажи такому вот «перед родиной», и он начнет смеяться в душе.

—  Перед людьми, Боян.

—  Перед какими людьми? Теми, что сидят по кабинетам?

—  Многие из тех, что нынче сидят по кабинетам, тоже в свое время бродили по лесам с автоматом в руках.

—  Да, в свое время... Тогда выбора не было. А ведь он продолжал жить как партизан, когда все уже переменилось.

— Вот именно, как партизан, — киваю я. — Это чувство ответственности у него особенно обострилось, стало как бы незаживаемой раной как раз в ту пору, когда он был в партизанах.

— Не понимаю...

— Неужто так трудно понять: все мы продолжаем дело тех, кого уже нет, а те, что придут после нас, будут продолжать наше дело, и в этом состоит связь поколений, единство жизни, в этом ее вечность. Твой отец был наследником тех людей. А ты являешься наследником отца.

— Как я могу быть наследником человека, которого я не понимаю... которого не знаю...

— Но ведь он приезжал, ты бывал вместе с ним.

— Очень редко. И всегда очень недолго...

  Он несколько стройнее Любо, более худой и хрупкий, чем отец, но, когда смотришь на его лицо, — вылитый Любо. Жизнь только начинает писать по этому лицу, и единственный след, который она успела оставить на нем, — небольшая ссадина на лбу, у самого виска.

—  Опасно тебя стукнули, — замечаю я, указывая на отметину. -- Это что, спортивный трофей или дружеская потасовка?

— Ни то ни другое, — впервые выдает подобие улыбки Боян. — Шлепнулся на тротуаре, когда был гололед, и осталась ссадина. Врач сказал, что, если бы я стукнулся чуть покрепче, мне бы не встать. До чего глупо бывает: поскользнулся — и крышка.

— Действительно глупо.

— Впрочем, как все остальное, — вставляет юноша.

— «Все»?

— А разве нет? Люди суетятся, обзаводятся всяким барахлом, копят деньги на квартиры, покупают машины и, едва успев нажить все это, умирают. Ну разве не глупо?

— Да, конечно, если все сводить только к машинам да барахлу. Но жизнь не только в этом.

— В чем же еще? В красоте и благородстве? -В его тоне улавливаются нотки раздражения. -- Красота и благородство встречаются преимущественно в книгах.

— Ну хорошо. Как же ты представляешь свою собственную жизнь?

— Никак. Прежде я думал стать журналистом, а теперь и на это махнул рукой, хотя... если не будет слишком трудно, то, может, и стану... Впрочем, не все ли равно, кем быть, журналистом или учителем...

— А как твои университетские дела?

— Так себе... Во время зимней сессии схватил две двойки.

— Значит, тебя лишат стипендии.

— Проживу как-нибудь; и без стипендии.

— А чем ты занимаешься в свободное время?

— Ничем.

— Так-таки ничем?

— Сижу себе.

— В кафе?

— В кафе или дома...

— Читаешь?

— Читаю. Только не учебники. Не знаю почему, но в последнее время с учебниками я не в ладах.

— А комсомольская жизнь?

— Комсомольская жизнь? Осенью меня чуть было не исключили.

— За что?

— А за то, что не захотел поехать с бригадой на стройку... И еще за какие-то пустяки...

— Да-а... — вздыхаю я в третий раз. — Безотрадная картина.

— Не спорю, — пожимает плечами Боян.

  Он не возражает и вообще ничего не говорит, потому что, очевидно, с самого начала догадывается, куда я клоню. Поэтому я прихожу к мысли, что пора наконец приступать к главной теме.

— Кафе и все прочее — это еще не самое худшее, -замечаю я. — Но вот конкретно кафе «Ялта» и тамошняя компания могут и в самом деле оказаться для тебя роковыми.

— Давайте не будем драматизировать... — тихо возражает Боян.

— Да, да, разумеется, — добродушно соглашаюсь я. — Беда, однако, в том, что ситуация, в которой ты находишься, действительно драматична, чтобы не сказать трагична.