Реквием по Жилю де Рэ - [18]

— А как он относился к вам, мастер?

— Чудесно! Я жил во втором этаже башни. Окно мое выходило на Ларонское озерцо. В каморке у меня было все необходимое: станки для рисования, конторка, картоны, тетради и прочие записи. Заниматься приходилось всем подряд — с зодчими такое бывает нередко. Сказать по правде, Жан де Краон всегда находил достойное применение моим скромным талантам: я управлял строительными работами, служил письмоводителем, приводил в божеский вид побитые статуи и ваял новые; я заправлял пиршествами и разными церемониями, а под старость взялся вот переписывать книги — они достались сиру де Краону от монахов из соседних аббатств и от вассалов его.

Жиль любил заглядывать ко мне. Приходил всегда надменный такой, важный. И вдруг — спеси как не бывало: взгляд делался мягким, почти нежным. Он бережно листал рукописи и перебирал стопки с рисунками. В такие мгновения Жиль будто уходил в некий загадочный мир. Если он чем восхищался, то всегда искренне, хотя при этом вид у него был престранный: во взоре — то глубокомыслие, то чисто детская наивность. Иной раз взгляд его проникал в образ так глубоко, что впору было диву даться. Жиль смотрел на все новыми глазами, и вместе с тем — как человек, умудренный огромным, веками накопленным опытом. Им руководило некое врожденное чутье, и с его помощью он легко распознавал, где у меня вышла промашка, где я дал слабину. Словом, Жиль не раз приходил мне на выручку — и все мои сомнения разрешались в одночасье. У многих в жизни бывает так, что они вспыхнут на короткий миг, подобно искре, и погаснут — особенно часто это случается в юности, когда тебе стукнуло двадцать и тебя сжигает пламя первой любви: тогда плоть твоя и душа распускаются, словно дивные цветы. С Жилем эта перемена произошла лет в шестнадцать, но таков он остался и сейчас! Тонкий, изысканный вкус и страстное влечение к прекрасному я наблюдал у него все то время, что состоял при нем. Стоило ему увидеть какую-нибудь милую, удавшуюся вещицу, лицо его озарялось и глаза лучились радостью. Он обожал красоту во всем: в миниатюрах и вышивках, в ваянии и зодчестве, в ткацком ремесле и музыке, во всем искал совершенство и всегда призывал меня в советчики, да и не только меня — свое внутреннее чутье, источник ликования, а когда он ликовал, то был сам на себя непохож!

Рауле качает головой:

— О, мастер, так вы любили его!

— Мне нравилось доставлять ему радость. Мне было приятно, когда он ощущал удовлетворение, горячо расхваливал то, что творили мои руки, и с нетерпением ожидал, когда я наконец закончу начатое, из чего мог получиться либо подлинный шедевр, либо жалкая поделка. Я любил, когда он разгадывал мои задумки, самые сокровенные планы и разделял со мной безудержный восторг, который снисходит на создателя, подобно короткому озарению — раз, и нету!

— А много ли он вас расспрашивал, когда вы трудились?

— Жилю хотелось знать все: как называется тот или иной инструмент и как им пользоваться (он сам брал его в руки и повторял мои движения). Я научил его рисовать. Он растирал краски под моим присмотром, перегонял васильковый сок, клал позолоту и наносил на нее узоры. «Ах, — бывало говаривал он, — какое чудесное время. Вы сущий кудесник, мастер Фома. А каморка ваша — обиталище сказочного волшебства…»

А по вечерам большой зал замка снова и снова содрогался от безумных воплей, и вино лилось из бочек рекой. Что ни день, удалые друзья Жиля приводили в Шантосе нового пажа, прекрасного, как утренняя заря, с кожей белой, как молоко. В Шантосе еще никогда не собиралось столько красивых отроков, как в те времена. А старик Краон, гладя на все это, скрипел зубами, хотя и силился не подавать виду…

Гийометта:

— Да, ему как раз стукнуло шестнадцать — было это в 1420 году. Я ушла со службы — она стала мне поперек горла. Не то, чтобы Жиль сам прогнал меня, нет. Уж слишком он был привязан ко мне — любовь его и впрямь не знала границ! Но своими упреками и нравоучениями я, видать, страсть как ему надоела. Жиль уже был настоящий мужчина и по стати, и по манерам. Со временем он стал такой же большой, как и старый сир де Краон, — высок ростом и широк в плечах. Бороду вот отпустил. Да и потом, мне уже было страшновато с ним. Маломальское возражение — и взгляд его делался неподвижным, а глаза сверкали злобой. Я еще помнила последние слова Ги де Лаваля, но что было толку — Жиль и слышать ничего не желал. Так что зачем было тянуть лямку? В то утро, перед расставанием, он обнимал меня и лил слезы. Муж мой, суконщик, приличия ради зашмыгал носом — ему сам черт был не брат.

Выбрались мы, стало быть, из этого дьявольского логова — и прямиком домой, а дом наш был самый красивый в округе, да еще с садом; денег у нас скопилась прорва, и мы думали зажить припеваючи. Жиль дал нам все. И щедрость его показалась мне добрым знаком. Я думала: «Он непременно исправится. Пока в нем говорит дурная кровь. Но скоро это пройдет — я знаю. По весне человек словно шалеет, летом — делается мудрее, а зимой — вспоминает былое». Но Жиль был не такой, как все…

Потом я видела его лишь издали, правда, раз или два он заглядывал к нам — так, поболтать о том да о сем, а может — просто вспомнить счастливую юность.