Реквием - [23]

— Пожалуйста! — К собственному ужасу, я обнару­живаю, что чуть не плачу. Горло сдавливает. От страха трудно дышать. — Пожалуйста, отпусти меня.

Пальцы Уиллоу касаются моего шрама, оставлен­ного процедурой. И вмиг она словно бы сдувается. На секунду ее взгляд делается осмысленным, и когда она смотрит на меня, я вижу прежнюю Уиллоу — энергич­ную и дерзкую — и потерпевшую поражение ныне.

— Хана Тэйт, — печально произносит она. — Так они и до тебя добрались.

Потом Уиллоу отпускает меня, и я бросаюсь наутек.

Лина

Корал замедляет наши передвижения. Теперь, ког­да ее вымыли и перевязали разнообразные порезы и ссадины, видимых повреждений у нее нет, но она явно слаба. Стоит нам тронуться в путь, как она начи­нает отставать, и Алекс плетется вместе с нею. В на­чале дня я, хоть и пытаюсь игнорировать это, слышу обрывки их разговоров, сплетающиеся с другими го­лосами и пробивающиеся сквозь них. Как-то до меня доносится даже хохот Алекса.

После полудня мы проходим мимо огромного дуба.

Его ствол покрыт выдолбленными и вырезанными знаками. При его виде у меня вырывается возглас: я узнаю этот знак — треугольник, число и схематиче­ское изображение стрелы. Этот значок вырезал ножом Брэм в прошлом году, когда мы шли из северного хоумстида, чтобы легче было по весне искать обратную дорогу.

Именно этот знак я запомнила особо: он указывал дорогу в дом, на который мы наткнулись в прошлом году, совершенно целый. В нем проживало семейство заразных. Рэйвен тоже должна его узнать.

— Джек-пот! — с ухмылкой бросает она. Потом, по­высив голос, сообщает остальным: — Дорога к приюту!

Раздаются радостные восклицания и гиканье. Не­деля в разлуке с цивилизацией — и мы уже истоскова­лись по простейшим вещам: крыше, стенам и бадье с теплой водой. А уж мыло!..

До дома меньше мили, и, когда я вижу остроконеч­ную крышу, густо увитую бурыми лозами плюща, у меня учащается пульс. Дикие земли — такие обшир­ные, постоянно изменяющиеся, сбивающие с толку — заставляют особенно ценить знакомое.

— Мы останавливались здесь прошлой осенью, — отчего-то принимаюсь рассказывать Джулиану я. — Когда шли от Портленда на юг. Я помню это разбитое окно — видишь, как они заделали его планками? А вон над плющом торчит небольшая каменная дымовая труба.

Но я замечаю, что дом выглядит еще более запущен­ным, чем шесть месяцев назад. Фасад сильнее потем­нел: скользкая черная плесень затянула промежутки между камнями. Небольшое расчищенное простран­ство вокруг дома, на котором мы в прошлом году стави­ли палатки, покрыто высокой бурой травой и колюч­ками.

Над трубой дымок не поднимается. Без горящего огня в доме, должно быть, холодно. Прошлой осенью дети подбежали к нам, когда мы находились еще на полпути к входной двери. Они всегда были снаружи, смеялись, что-то выкрикивали, дразнили друг дружку. Теперь же здесь все недвижно и тихо; слышно лишь дуновение ветра в плюще.

Мне становится не по себе. Другим, похоже, тоже. Мы преодолевали последнюю милю торопливо, двига­ясь плотной группой; нас поддерживала надежда на настоящую еду, на крышу над головой, на возмож­ность почувствовать себя человеком. Но теперь все умолкли.

Рэйвен подходит к двери первая. Она поднимает руку, чтоб постучаться, мгновение колеблется, потом все-таки стучится. В темноте стук кажется гулким и чрезмерно громким. Ответа нет.

— Может, они ушли добывать еду, — говорю я. Я пытаюсь утихомирить зарождающуюся панику, скребущий душу страх — такой прежде приходил ко мне в Портленде всякий раз, когда я пробегала мимо кладбища. «Лучше поторопись, — говорила Хана, — а то они схватят тебя за пятки».

Рэйвен не отвечает. Она берется за дверную ручку и поворачивает ее. Дверь открывается.

Рэйвен, обернувшись, смотрит на Тэка. Тот снима­ет с плеча ружье и идет в дом. Рэйвен, кажется, испы­тывает облегчение от того, что он взял инициативу на себя. Она снимает с пояса нож и тоже входит в дом. Остальные следуют за ними.

Запах тут ужасный. Слабый свет проникает во тьму, вливаясь через открытую дверь и сочась через щели между планками, которыми заделано разбитое окно. Нам видны лишь очертания мебели. Большая ее часть разломана или перевернута. Кто-то вскрикивает.

— Что случилось? — шепотом спрашиваю я. Джу­лиан находит мою руку в темноте и сжимает. Никто не отвечает. Тэк с Рэйвен уже продвинулись в глубь комнаты. Под их ногами хрустит битое стекло. Тэк берег ружье за ствол и с размаху бьет по деревянным план­кам на окне. Планки легко ломаются, и в комнате ста­новится светлее.

Неудивительно, что тут так воняет: из переверну­того медного котелка высыпалась еда и загнила. Когда я делаю шаг вперед, из-под ног в разные стороны шмы­гают какие-го насекомые. Я стараюсь сдержать подка­тившую к горлу тошноту.

— О боже, — вырывается у Джулиана.

— Я посмотрю, что наверху, — говорит Тэк, не по­нижая голоса, и я подпрыгиваю от неожиданности. Кто-то включает фонарик, и луч скользит по полу, усыпанному чем ни попадя. Я вспоминаю, что у меня тоже есть фонарик, и пытаюсь нашарить его в рюкзаке.

Иду вместе с Джулианом на кухню, держа фонарик перед собой, как будто он может нас защитить. Здесь за­метно больше признаков борьбы: несколько разбитых стеклянных банок, еще больше насекомых и гниющей пищи. Я стараюсь дышать через рукав. Вожу лучом фо­нарика по полкам кладовки. Здесь до сих пор хранятся неплохие запасы: банки с маринованными овощами и солониной выстроились ровными рядами рядом со связками вяленого мяса. На банках наклеены аккурат­но подписанные этикетки, указывающие где что, и у меня вдруг отчаянно кружится голова. Я вспоминаю рыжеволосую женщину, склонившуюся над банкой, — как она улыбается и говорит «Бумаги уже почти не осталось. Скоро нам придется угадывать что где».