Позвольте мне рассказать вам кое-что о смерти: это не так страшно, как все говорят. Это просто возвращение к жизни, которое приносит боль.
Я был вновь ребенком из Род-Айленда, бегущим по Галерее прямо по направлению к океану. Галереей мы звали долгую крытую аллею, тянущуюся от бухты до самой старой площади, где все еще можно было обнаружить невзорвавшиеся бомбы, вмурованные в кирпичную кладку. Среди нас ходили слухи, что если наступишь на одну из них – взорвешься. Один мальчишка, Зэро, поспорил, что я не смогу этого сделать, и я наступил, лишь бы он отстал от меня. Ничего не произошло. И все же, я не стал бы такого повторять.
Никогда нельзя быть уверенным. В следующий раз все могло взлететь на воздух.
Галерея была переполнена кирпичными, вмонтированными в здание магазинами, которые, должно быть, сотни лет назад угождали вкусам любого туриста, отдыхающего, любой семьи. В витринах не было окон. Возможно, они были выбиты выстрелами, но ,скорее всего, просто разбиты после блицкрига, когда любой, кто выжил, занимался мародерством, чтобы добыть пропитание. Там были, по порядку: «Мороженое Лик эн Свирл», «Пицца от Бенджамина», галерея игровых автоматов, магазин подарков, «Футболки и многое другое», «Мороженое у Фрэнни». Машины, изготавливающие мороженое, растащили на металлолом, но печь в пиццерии Бенджамина все еще стояла – огромная, как автомобиль, и иногда мы просовывали головы внутрь нее, вдыхая и представляя себе запах свежей выпечки.
Еще там были две картинные галереи, и, забавная штука, но большинство картин все еще висело на стенах. Раму от картины не используешь в качестве лопаты, а холст в качестве одеяла; нет смысла красть произведения искусства, после блицкрига их некому продать, их не за что купить. Там были фотографии туристов из Прошлого, одетых в яркие футболки и сандалии на ремешках и поедающих вафельные рожки мороженого, густо усыпанного разноцветным наполнителем; там были картины, изображающие пляж в пору рассвета, в сумерках, ночью, в дождь и в снег. Я помню одну картину: широкую, чистую линию неба и океан, тянущийся до самого горизонта, и песок, усеянный ракушками, крабами, русалочьими кошельками и обрывками водорослей. Парень и девушка стоят в четырех футах друг от друга, но не смотрят друг на друга и не узнают друг друга; просто стоят и смотрят на воду.
Мне всегда нравилась эта картина. Мне нравилось думать, что они хранят какой-то секрет.
Поэтому когда я умер и превратился в того ребенка, я снова вернулся туда, к Галерее – ко всему, что было до Портленда и перехода на север, всему, что было до нее. Все магазинчики были отремонтированы, и сотни людей стояли, прижав ладони к оконным стеклам витрин, наблюдая за тем, как я бегу. Они все что-то кричали мне, но я не мог их слышать. Стекло было слишком толстым. Все, что я мог видеть – это призрачный туман их дыхания на стекле, и ладони – широкие и бледные, как у мертвецов.
Чем дольше я бежал, тем более далеким казался мне океан, и тем меньшим становился я сам, до тех пор, пока не стал размером с пылинку. До тех пор, пока я не стал размером с мысль. Я знал, что все будет в порядке, как только я достигну океана, но аллея все продолжала расти: огромная, полная теней и людей, продолжающих тихо звать меня из-за оконных витрин.
Вдруг пришла волна и, толкнув меня в спину, швырнула к каменной стене, и я снова стал большим. Мое тело взорвалось извне, словно я умер, наступил на ту бомбу, и рассыпался на десять тысяч осколков.
Все горело. Даже мои глаза, когда я пытался их открыть.
- Поверить не могу, – были первые слова, которые я услышал. – Должно быть, наверху кто-то приглядывает за ним.
Затем чьи-то еще: - Никто не приглядывает за этим ничтожеством.
Я снова был жив.
* * * *
Однажды, когда мне было двенадцать, я спалил один дом дотла.
Там никто не жил. Вот почему я выбрал именно его. Это была обычная полуразвалившаяся белая ферма, окруженная десятками угловатых огрузлых построек и амбаров, как оленьи экскременты, сваленные в кучу у подножья большого холма. Я не знал, что случилось с семьей, которая жила здесь, но мне нравилось представлять, что они собрались и ушли в Дебри, беспрепятственно достигнув границ еще до того момента, как новые правила ворвались в жизнь, до того момента, как людей стали бросать за решетку за несогласие.
Домик стоял совсем близко к границам, всего в пятидесяти футах от ограды. Вот почему я выбрал именно его.
Я начинал с мелких вещей – спичечных коробков, бумажек; затем были кипы листов, аккуратно сложенные в мусорный ящик; затем маленький запертый на замок деревянный сарай на Роузмонт Авеню. Сидя на скамье в Презампскот парке, я смотрел, как пожарные тушат его, слышал, как ревут сирены, все громче и громче. Я смотрел, как вокруг собираются соседи, до тех пор, пока их не стало так много, что они закрыли мне весь обзор. Я попробовал встать. Но не смог. Мои ноги онемели. Окоченели, превратились в камень. Поэтому я продолжал сидеть, сидеть до тех пор, пока толпа не поредела, и я смог увидеть, что от сарая не осталось ничего, кроме груды обуглившихся деревяшек, металла и расплавившегося пластика: кучки игрушек, сплавившихся в одно целое.
