Реквием - [65]

Правый берег Куболты, более крутой, но без обрывов был посечен множеством прямых неглубоких овражков. На самом верху, где начинались овражки, было несколько лисьих убежищ с множеством ходов. За овражками было поле, простирающееся до самого леса. С каждым годом овражки отвоевывали у поля полоску земли. Впоследствии весь склон был засажен акациями. Весной туда вывозили колхозный пчельник.

Лес, по нашим детским меркам, был огромный, километр на полтора. Он был очень старым. На моей памяти это была площадь, занятая шиповником, терновником и огромными пнями. По лесному массиву были разбросано множество высоких деревьев дикой черешни. Самая мелкая — была настолько горькой, что горечь во рту ощущалась еще минимум полчаса. Была и полугорькая, больше белая с удлиненными розовобокими ягодами. Сладкая черешня была самой крупной и червивой. Червей в ягодах мы замечали, уже насытившись.

В терновнике вили гнезда сороки и в конце мая — начале июня мы устраивали охотничьи набеги. Пробираясь между кустами терновника, с трудом добирались до сорочьих гнезд. Спешно забирали, клюющих руки, птенцов и исцарапанные в кровь, но довольные «полезной» добычей, выбирались на звериные тропы с оперенными, но еще не летающими сорочатами за пазухой. Сквозь заросли приходилось пробираться, как сквозь туннель, пригнувшись, либо на четвереньках.

Тропы были вытоптаны животными. Мы ни разу не видели, но взрослые рассказывали, что лес был заселен лисами, дикими свиньями. Увидев темный кал вперемежку с непереваренными птичьими перьями, мы кричали, как индейцы, снявшие скальп бледнолицего, призывая остальных полюбоваться. Это были испражнения лисицы.

Старики рассказывали, что до войны в лесу видели волков. Когда мы забирались вглубь леса и вокруг были видны лишь густые высокие кустарники и одиночные деревья, становилось жутковато. Под ложечкой появлялось какое-то щемящее с тошнотой чувство, которое проходило, как только выбирался на укатанную телегами дорогу к Куболте.

Однажды, после первого класса, путешествуя по лесу с моим троюродным братом Броником Единаком и старшим нас на два года сыном школьной уборщицы Толей Ткачом, я не поделил с ними добытых из гнезд сорочат. В знак протеста я двинулся домой. Они вначале стали смеяться, говоря, что я иду в обратную сторону. Потом стали кричать вдогонку, но я уже закусил удила.

И лишь выйдя на другой склон леса, я увидел незнакомую дорогу и мужчину с мальчиком моего возраста, едущих в бричке. Он и объяснил мне, где Елизаветовка. Разумеется, на молдавском языке. Я его прекрасно понял. Все естественные ориентиры, включая солнце, мгновенно встали на свои места. Обратную дорогу я пробежал безостановочно, пока не настиг друзей уже на противоположном подъеме из долины Куболты. Оказалось, как говорили тогда в селе, меня «взял блуд» и я потерял ориентацию.

Родители так бы и не узнали, что я был в лесу и под Климауцами, но Броник всем рассказывал, как мне «скрутило свет», а я к тому же оказался непослушным спутником.

Осенью того же пятьдесят четвертого я ходил в лес с бабушкой Софией, вернувшейся из Сибири. Мы собирали какие-то рыжие грибы, обильно растущие на пнях. Казалось, я никогда не видел такого обилия и разнообразия красок леса, как в тот день. На одних деревьях листья были еще зелеными до черноты, с фиолетовым оттенком, на других они уже были желтыми, на кустарнике горел багрянец десятков оттенков, а лесополоса по краю леса была лимонно-желтого цвета с розово-оранжевыми и красно-фиолетовыми вертикальными полосами.

В пятьдесят пятом лес корчевали тракторами с огромными стальными бивнями спереди. Все мужское население колхоза шло в лес «бить пни». В тот год вдоль всего села у каждых ворот были горы битых пней. Горели они долго и жарко. В поддувале по вечерам ребятня любила печь картошку.

А вообще топили соломой, палками, кочанами обрушенной кукурузы, головками подсолнечника, объедками кукурузных стеблей, подсолнечниковой шелухой с маслобойки, опилками. Для опилок и шелухи использовались специальные решетки для горения, иначе в печи периодически «бухало» и через дверцу и щели в печке вырывались струйки голубого дыма.

Что касается Куболты, то это действительно был наш мир. Это была не только речка, не только место выпаса коров. Это был летний клуб моих сверстников, где мы обсуждали последние фильмы и прочитанные книги, пересказывали прочитанное, начинали курить…

Часто мы пасли коров в колии (по очереди) скопом, несмотря на наказы родителей выбирать места, где трава повыше и погуще. С утра мы располагались на склоне против солнца, а к обеду мы переходили под тенистые ивы. Коровы разбредались по всей долине, часто заходили в посевы, что было недопустимо.

А были просто вредные, которые до поры до времени паслись мирно, постепенно удаляясь. Как будто рассчитав дистанцию, корова внезапно срывалась с места и галопом влетала в середину колхозного массива. Там, как ни в чем не бывало, начинала спокойно пастись.

Бегали за такими коровами по очереди, обегая ее и заготавливая, кроме палки с булавой на конце, полные карманы камней. Корова издали оценивала наш маневр, но выдерживала характер до конца — продолжала пастись. И лишь когда сокращение расстояния становилось для нее критическим, она срывалась с места и, подняв хвост, резво бежала, хватая на бегу плоды колхозного поля. Камни, как правило, летели мимо. Корова врезалась в центр стада и продолжала мирно пастись.