Реквием - [420]

— Пошли!

Заказывать вызвался Саша. Заказ его запомнился студенту на всю жизнь:

— Две селедки с луком. Два цыпленка табака. Два бокала сухого «Хереса».

После обеда вышли на улицу. Пошли в сквер перед гостиницей «Молдова».

— Просто посидим. — предложил Саша. В глубине сквера одна скамейка оказалась свободной. Сели. От сигареты Саша Катенич отказался.

— Бросил. Уже больше пяти лет. И тебе советую. Гиблое это дело…

Несколько минут сидели молча. Потом Саша вздохнул:

— Даже жена ничего не знает. Боюсь признаться. А тебе почему-то решил рассказать. Ты помнишь ту нашу поездку с приключениями?

— Еще бы!

— На обратном пути чайная в Русянах была еще открыта. Я вернул долг и, неожиданно для себя, попросил кефир. Только кефир. Три бутылки. Так и ехал до Кишинева, периодически опустошая бутылку за бутылкой. Как будто тушил внутри себя какой-то пожар. Пожалуй, так оно и было.

— Мы были вместе с тобой чуть более суток. Но вспоминал я тебя, почему-то, часто. Не потому, что ты, отказавшись уехать в теплом автобусе, остался сторожить машину. Я всегда был уверен, что не в машине с грузом дело. Просто ты такой. Нестандартный. В детдоме тебе было бы очень трудно, я уверен.

— Мне и в классе часто было нелегко, — ответил студент. — Я очень часто оставался один на один с собой, отгородившись от всего мира. Только я это потом, после работы лаборантом в школе и, будучи студентом, осознал.

— Я видел, что в душе ты одинок. Ты не оставил меня тогда одного в поле, чтобы самому не оказаться в одиночестве среди множества пассажиров автобуса. Потом я понял, был уверен, что, уехав в теплом автобусе, ты на каком-то этапе изменил бы решение. Ты вернулся бы ночью обратно на попутках, в темноту и холод, чтобы не предать… себя. Ты не тверд, ты не воин, но ты прочен… Твердые — они часто ломаются или разбиваются от ударов. А ты согнешься, но устоишь. Потом выпрямишься.

Студенту было странно слышать эти слова от случайного знакомого в прошлом, вчерашнего шофера, сегодняшнего инженера-механика, студента заочного отделения политехнического института.

— Сашу бы к нам на семинар по диамату. В философии он не уступил бы и матерому преподавателю. — снова подумал студент.

— Я часто вспоминал о тебе. Хотя никому о той поездке я не говорил. Как рад, что случайно посмотрел на улицу и увидел тебя из темноты смотровой ямы ремонтной мастерской. Дело даже не в том, что ты студент мединститута, скоро станешь доктором, хотя и это совсем немаловажно. Я рад за тебя.

Саша надолго замолчал. Потом повернулся к студенту:

— Я рассказывал тебе о блокадном Ленинграде. Спасла меня соседка- старушка. Тетя Лиза. Помнишь?

Студент кивнул.

— Старушка работала машинисткой на каком-то военном заводе. Продовольственные карточки там были какие-то особые. Соседка ежедневно приносила две пайки черного хлеба. Потом, заправив буржуйку, в небольшой кастрюле готовила мне суп. Всегда с мелкими кусочками мяса. Говорила, что выдают на работе. Сама тетя Лиза ела только хлеб и запивала пустым кипятком. Говорила:

— Нас на работе хорошо кормят. Ты ешь, ешь! Береги силы! Тебе еще жить да жить!

— А следующей зимой сорок второго, когда Ладогу сковало льдом, пришло распоряжение вывезти детей из города на Большую землю. Везли по льду в, крытых брезентом, грузовых машинах. Мне было восемь лет. Я помню, как машины, объезжая, оставляли за собой широкие полыньи, обозначенные красными флажками. Стояли регулировщицы. Одна из них была удивительно похожа на мою маму. Я чуть не выпрыгнул из машины.

Потом нас долго везли поездом. Прибыли в какой-то город на рассвете. Выйдя на привокзальную площадь, я оглянулся. В центре длинного двухэтажного здания с колоннами была надпись: УФА.

Детдом был на самой окраине города. Как только темнело, ворота и все двери детского дома тщательно закрывали. Во дворе детдома постоянно дежурил НКВДист. По ночам в нашей части города то и дело раздавались выстрелы. Вовсю бесчинствовали бандитские группы из уголовников, бежавших из многочисленных колоний вокруг Уфы и, скрывавшихся от мобилизации, дезертиров. Из эвакуированных детдомов похищали детей. Приучали к уголовщине. Даже днем нас выводили только строем по двое.

К детдому примыкала школа. В глубине двора находилась столовая. Несмотря на тяжелые военные годы, воспитанников там кормили хорошо. Дети быстро поправлялись. Поправился и вырос я, и без того, прибывший в детский дом не самым худым.

На первое чаще всего давали, впервые увиденную мной и опробованную, шурпу. На второе почти всегда давали пшенную и пшеничную кашу. Пшенки в детдоме я наелся на всю жизнь. Ко вторым блюдам полагалось мясо. Чаще всего давали баранину и оленину. Завтрак, обед и ужин заканчивались стаканом чая. Плоские небольшие пластинки сахара-рафинада, строго рассчитанные по кусочку на воспитанника, лежали на отдельной тарелке. Я не помню случая, чтобы кому-нибудь к чаю не достался сахар.

Когда мы поедали второе, я ощущал безвкусность баранины и оленины. Чего-то не хватало. Большинство детей подсаливали и первые и вторые блюда. Попробовал и я. Не понравилось. Однажды, поедая второе, я отколол уголок от моего кусочка сахара, раскрошил и присыпал мясо. Мясо стало намного вкуснее. Никто не обратил внимания, кроме пожилой воспитательницы, стоявшей по ту сторону стола. В тот день она как-то странно посмотрела на меня. Больше в столовой она ко мне не подходила, старалась не смотреть в мою сторону. Это я потом, уже в армии вспомнил.