Реконкиста - [2]

Corpus Christi, Corpus Christi!

Тем не менее, священник все еще мог идти по узкой тропке, подобной лезвию бритвы, разграничивающей мечтания от реальности, а грешные искусы от полной гибели. Близость этих двоих не переходила границ отношений священника и кающейся грешницы.

Но как-то раз, около полудня, когда храм был пустой и тихий, она прибежала к нему вся в слезах, дрожащая. Отчаявшаяся. На святого Иоанна должна была состояться ее свадьба. Свадьба? Нет, скорее уж экзекуция! Ведь ее предназначили пятидесятитрехлетнему старцу, Рене Базену, самому богатому в городе купцу, соединявшему в себе гадкую внешность постаревшего ухажера с подлым характером ростовщика. Рене уже похоронил двух жен, а теперь ему захотелось молоденькую, чтобы та своей невинностью согрела его остывшее ложе.

– Могу ли я сопротивляться воле родителей, отче? – хныкала девушка. – Они в таких крупных долгах; Базен скупил все векселя, в любой день он может забрать себе дом, аптеку. Папочкино сердце не выдержит. А кем останется моя мать? Нищенкой? А три мои младшие сестры и недоросли-братья? Что будет с ними?

И что он мог ей сказать? Руки спрятал под столешницей, потому что они дрожали.

– Доверься Господу, дочь моя… Повторяй: "Да будет воля Твоя".

– Выходит, такова его неколебимая воля? Разве люди не были созданы ради красоты, ради добра, ради любви?

С эти она направила на кюре свои чудные фиалковые глаза, промытые слезами, словно росой.

И как было ему ее утешать? Что и он сам сражался с собою; уже целый год сражался, чтобы не видеть ее в своих мыслях, в своих мечтах. Он хлестал спину дисциплиной (здесь, плетка), так что отпадали руки, обливался холодной водой. Напрасно. Золотоволосая девушка не отпускала его во снах. И тогда он просыпался, перепуганный, мокрый от пота и позорной поллюции.

– Я буду молиться за тебя, Агнес, – вздохнув, сказал он.

Девушка припала к его рукам, впечатывая поцелуй, самый глубинное, нестираемое знамение, самое крепкое из всего, что познал он впоследствии, проникшее глубже, чем стилет португальца из Ресифе, клинок которого скользнул по пятому ребру, сильнее яда зеленой жакараки, из-за которого он обязательно бы умер, если бы рану не высосала индеанка-полукровка, Инес.

Каноник из Дуа, которому доверил он печали своей души, рекомендовал молиться, поститься и крепиться. Вот только сатана оказался более ловким. В грозу, на полевой меже сплел он тропки мужчины и женщины, загнал обоих в старую ветряную мельницу.

Они бежали, чтобы уйти от стихии. Ветер рвал им волосы, а потом с небес пролились ведра воды.

Внутри темного ветряка пахло хлебом и старым деревом, а мокрая одежда прилегла к Агнес, вскрывая форму ядреных небольших грудей, округлых бедер, лона… Молнии рвали небо, а он врывался в ее тело – дрожащее, обезумевшее…

– Гаспар, Гаспар, Гаспа-а-ар…!

Когда это было? Миллиард лет назад? Никогда?

Разве тогда, когда, будучи мушкетером мсье Ларевардьера, добрался он до Кайенны и дрался в джунглях с индейцами, помнил ли еще те дни молодости, когда им овладело безумие?

Ибо, разве не было то безумием? Наперекор всему, он решил ее спасать – собирался взять в долг деньги, выкупить долги аптекаря. К сожалению, сам он был всего лишь бедным священником. Родителей не было в живых, брат пал во Фландрии. Тогда решился он на чудовищное деяние: украл потиры и священные сосуды из собственной церкви, переплавил их в тигле и попытался продать некоему еврею в Лилле. Он питал надежду на то, что золота хватит на выкуп векселей и выезд вместе с Агнес куда-нибудь на конец света. Его поймали, посадили за решетку, и хотя он сбежал из камеры под епископским дворцом в Аррас, прибыл поздно. Агнес взяла брак с Рене, после чего, с умением, достойным дочери аптекаря, покончила с собой, приняв яд. И когда новобрачный вечером прибыл в ее комнату, чтобы рвать муслин и осквернять молодое, подчиненное его власти тело, застал лишь труп, более холодный, чем алебастровые скульптуры в итальянских дворцах.

Фруассарт, еще не зная об этом, умер вместе с нею.

У воспоминаний было более жестокое существование. Взять хотя бы лица тех трех первых испанцев, которых он убил, высадившись в Сан-Кристобале. Они возвращались к нему многократно. Вспоминалось и внезапно побледневшее лицо Рене Базена. Утро было прохладным, но сердце Гаспара, скрытно пробравшегося в Белый Двор, сковал лед гораздо более холодный, и только зубы стучали, словно в приступе лихорадки.

– Кто вы такой, месье, и почему угрожаете мне рапирой? – закричал вырванный ото сна купец, увидав фигуру, ворвавшуюся в его альков.

– Поднимайся, чтобы отчитаться в поступках своих! Ты убил ее!

Тут Базен узнал его и, спрыгнув с постели, схватился за оружие.

– Ах, так это ты, развратный поп!

У них были рапиры и ножи. Драться по-настоящему не умел никто. Так что пихали клинками вслепую, перекатывались по ступеням, рвали один другого будто два пса, брызгая слюной. Базен хотел жить. Гаспар жаждал умереть.

Случилось же все наоборот.

Купец умирал. Его худые ноги спазматично дергались, будто лапки цыпленка, которому отрубили голову. Изо рта, вместе с кровавой пеной, издавался хрип: