Реки Вавилона - [96]

Добкин медленно заговорил на иврите, подбирая классические слова, которые, он надеялся, они знали из Библии.

— Я Бенджамин Добкин, алуф. — Вместо слова «генерал» он употребил древнее слово «алуф». — Алуф-израильтян. — Я прибыл сюда на… — Они могли не понять на иврите слово «самолет», поэтому Добкин произнес это слово по-арабски. — Мне нужна помощь. Там, на холме, евреи… в Вавилоне… они нуждаются в помощи. Вы поможете?

Самый старый из мужчин опустился возле него на колени. Таким генерал и представлял себе вавилонского еврея — смуглый, с белой бородой, темноглазый, одет в какую-то просторную рубаху, не совсем традиционно арабскую.

— Конечно, мы поможем, алуф-израильтян. Мы же одна семья, — добавил старик.

— Да, — согласился Добкин. — Вы не забыли Иерусалим.

Хоснер снова и снова обходил периметр обороны. Он был один. Устал, хотелось пить, есть, болело тело от десятков царапин и ссадин, задетое пулей ухо, казалось, горело. Выпитое вино слегка кружило голову, его подташнивало и очень хотелось пить.

Он посмотрел вверх на звезды, потом вниз на залитый лунным светом ландшафт. Было что-то волнующее в этом бело-голубом пейзаже. Хоснеру смертельно надоели и эта вершина холма, и большой «Конкорд» с оторванной хвостовой частью, напоминавшей Хоснеру о его трагической ошибке. Смертельно надоели эти люди, запахи, теснота. Он страдал той же болезнью, которой в крепостях страдает большинство людей, — клаустрофобией в совокупности с отвращением, и эта болезнь была вызвана тем, что вокруг было до отвращения знакомо. И пусть он находился здесь всего чуть более суток, ему казалось, что он торчит тут целую вечность. Вершина холма была довольно большой по площади, но люди сделали ее маленькой. Куда бы Хоснер ни шел, глаза людей следовали за ним.

Он прошел на западный склон, посмотрел на бесконечные равнины и вскинул вверх руки.

— Господи, я хочу домой! Я устал и хочу домой! — На память пришел знаменитый вопрос: «Почему я, Господи?» и сардонический ответ: «А почему бы и не ты?» Хоснер рассмеялся и крикнул: — Да, почему бы и не я? Для этой драки Иаков Хоснер так же хорош, как любой другой. Спасибо, Господи! Я запомню это!

Он снова рассмеялся, потом разразился тихими рыданиями и рухнул на теплую землю. Сквозь слезы Хоснер видел купола, шпили и башни Иерусалима, залитые теплым золотым светом заходящего солнца. Сам он стоял на холмах, возвышавшихся над городом, а какой-то мальчик гнал домой овец от стен Старого города. Это был день еврейской Пасхи, и город заполнили люди. Потом он вдруг очутился дома в Хайфе, на террасе виллы отца, с которой открывался вид на голубой залив. Но теперь уже была осень — праздник Кущей. Дом отца пышно украшен, столы полны еды. А он — молодой юноша, которому вскоре предстоит уехать на войну, работать в британской разведке. Жизнь прекрасна. Она всегда была прекрасной. А война большим развлечением. Масса девушек. Он вспомнил, что одна из них была похожа на Мириам. Мириам… Да она тогда была еще ребенком. Пока ее и ее родственников фашисты сгоняли голыми в кучу, он сидел в доме своего отца в Хайфе и читал труды немецких философов. В своих поездках он просто играл в войну. Конечно, он в этом не виноват, но так оно и было. У каждой жертвы остался в живых кто-нибудь из близких — жена, муж, сын, дочь, друг или любимый.

Так почему же он должен испытывать чувство вины? Рано или поздно приходит очередь каждого человека страдать. Для него это время пришло гораздо позже, но, когда пришло, страдания навалились в полном объеме — позор, унижение, вина, физическая боль, бесполезная, не имеющая будущего любовь и… смерть. Смерть. Когда и каким образом? А почему не прямо сейчас? Он посмотрел на серебристые воды Евфрата и встал. Почему бы просто не прыгнуть вниз? Но ведь он хотел вернуться домой. Хотел привести Мириам в дом своего отца, усадить ее в праздник Кущей за стол и накормить той пищей, которой она была лишена в детстве. И еще ему хотелось объяснить ей, что на самом деле во время войны и у него жизнь была трудной. Убили всю семью его матери. Знает ли об этом Мириам?

Хоснер вытер глаза и лицо. Интересно, в какой степени его сентиментальность была вызвана алкоголем, в какой мыслями о Мириам Бернштейн, а в какой усталостью после боя? В любом случае, он не верил, что когда-нибудь вернется в Хайфу на праздник Кущей. А если все-таки свершится чудо и он вернется туда, то без Мириам.

Заметно усилившийся ветер вздымал тучи песка и пыли. Шерхи набирал силу. Хоснер слышал, как он свистит внутри покалеченного самолета, слышал, как он стонет, хотя на самом деле это стонали в загоне раненые мужчины и женщины. «Если у Бога есть голос, — подумал Хоснер, — то это ветер. И он говорит то, что ты сам хочешь услышать».

Он повернулся лицом на восток и увидел приближающийся к нему ветер. Хоснер видел, как он идет с холмов, неся с собой еще больше пыли. В бело-голубом лунном свете огромные пыльные демоны мчались головой вперед с гор к предгорьям. А позади смерчей облака пыли закрывали горы и холмы. Хоснер обернулся. Неспокойными стали и воды Евфрата, было слышно, как они бьются о берега. Притихли шакалы, а стаи ночных птиц устремились через равнины на запад. Водяные лилии в реке затонули. Умолкли лягушки и, выбравшись на берег, спрятались в ил. Собравшиеся на дальнем берегу реки дикие кабаны издавали причудливые звуки. Хоснер поежился.