Реки Вавилона - [102]

Мириам сжала его ладони.

— Бедный Иаков. Тебе надо было остаться на вилле отца. И жить богатым бездельником.

— А ты приедешь в дом моего отца на Пасху? — Хоснер внезапно понял, что если он задал ей этот вопрос, то, значит, уже решил его для себя.

Мириам улыбнулась и прижала его ладони к своему лицу.

Хоснер ощутил тяжесть в груди, которую не испытывал уже многие годы. Он подождал, пока снова смог говорить.

— Я… извини меня, я… ушел тогда от тебя.

Голос Мириам звучал низко и ласково.

— Я понимаю.

— Правда понимаешь?

— Но у нас с тобой нет будущего. — Мириам прильнула щекой к его груди.

Хоснер еще крепче прижал ее к себе.

— Да, у нас нет будущего. — Ему хотелось жить, хотелось иметь будущее. Но он понимал, что если даже и останется в живых, он все равно потеряет Мириам. Ласков или муж. Или кто-то еще.

Мириам расплакалась, ее плач показался Хоснеру завыванием ветра, сильного и бесконечно печального.

Он почувствовал на своем лице ее слезы. Сначала ему показалось, что это его собственные слезы, а потом он действительно заплакал.

Они крепко сжали друг друга в объятиях, Мириам уже и не пыталась сдерживать рыдания. Хоснер не мог придумать никаких слов, чтобы успокоить ее, да и потом, она имела полное право плакать, когда ей того хочется. Человек поступает правильно, когда кричит, плачет или делает еще что-то в тот момент, когда ему хочется этого. И Мириам не должна страдать молча. Молчаливые страдания для дураков. Пусть мир узнает о твоей боли. Если каждый человек будет выть от любой несправедливости, от любого проявления варварства и злобы по отношению к нему, то мы сделаем первый шаг по пути к настоящему гуманизму. Почему люди, не сопротивляясь, идут на смерть? Кричите. Плачьте. Войте.

И, словно прочитав его мысли, Мириам запрокинула голову и протяжно завыла.

Правильно, Мириам. Вой. Они запугали тебя, уничтожили твою семью, лишили тебя детства, отняли мужа, убили сына, убили твоих друзей и оставили тебя одну с таким мужчиной, как Иаков Хоснер. Ты имеешь право плакать.

Рыдания Мириам усилились, и Хоснер подумал, что их может услышать Бекер и даже люди на улице, но ему было наплевать на это.

— Если я только смогу сделать что-то хорошее, то я сделаю это, Мириам.

Она кивнула, показывая, что поняла его слова, и вдруг обхватила голову Хоснера ладонями и поцеловала так, как поцеловала мужа в тот день, когда он отправился на войну.

— Иосиф, — произнесла Мириам сквозь рыдания. — Иаков. — Она пробормотала что-то еще, но Хоснер не смог разобрать.

Прижимая губы к ее лицу и шее, он ощущал вкус слез. Иосиф. Тедди. Иаков. Какая разница? Если только ей хорошо с ними и они не обижают ее. Хоснеру захотелось, чтобы ее муж был жив. Должен ли он сказать ей, что Риш знает о его судьбе? Нет, ни за что. Он никогда ей этого не скажет. Но, пока Мириам ждет Иосифа Бернштейна, она надеется, что Тедди Ласков или другой мужчина смогут дать ей то, в чем она нуждается. Хоснеру захотелось стать этим мужчиной, но он понимал, что этого не произойдет. Он больше никогда не увидит Иерусалим. Хоснер слизал слезы с лица Мириам, как одно животное зализывает раны другого.

Добкин никогда не пробовал на вкус кровь или пот другого человека, и его очень удивило, насколько они соленые. Араб ударил его в промежность, а Добкин вцепился зубами ему в горло. Каждый из них стремился убить противника, но оба они не знали, как сделать это без оружия. Они начали колотить друг друга в уязвимые места. Талиб разбил об голову Добкина масляную лампу, затылок и шею генерала залили кровь и жир. А потом в дерущихся проснулись инстинкты, дремавшие в глубине сознания. Каждый из них ощутил дрожь в позвоночнике, волосы на затылке встали дыбом, когда они стали осознавать, в кого превратились. Противники пытались отыскать на теле друг друга точки, которые природа почему-то оставила незащищенными.

Добкин старался сильнее сжать челюсти, пытаясь не обращать внимания на жгучую боль. Он не нашел у араба яремную вену, но знал, что хрящ дыхательного горла переломится, если он будет продолжать давить на него.

Талиб попытался получше ухватить Добкина за мошонку, но генерал пнул его коленом, и они покатились по земляному полу. Растопыренными пальцами Талиб попытался ткнуть Добкина в глаза, но тот крепко зажмурился, прижав лицо к шее Талиба. Противники сражались за свою жизнь почти в полной тишине, никто из них не собирался просить пощады.

В хижине, расположенной на другой стороне ухабистой дороги, двое местных жителей, назначенных ухаживать за ранеными, готовили травяной чай. В огне потрескивал сухой чертополох, они рассказывали друг другу удивительные истории и не слышали ничего необычного, только свист ветра и стук ставен.

Добкин больше не мог терпеть боль. Его рана на бедре снова открылась и кровоточила, он чувствовал, что вот-вот потеряет сознание. Нащупав в кармане терракотовую статуэтку, он с силой ударил ею Талиба в ухо. Крыло злого духа ветра сломалось при ударе. Крик араба утонул во внезапном порыве ветра, распахнувшем ставни.

Оцепеневший Талиб ослабил захват, и Добкину удалось вырваться. Генерал поднял свою огромную руку и вонзил обломанный край статуэтки в здоровый глаз Талиба.