Реки не умирают. Возраст земли - [53]

— Наши майские неудачи. Но теперь положение стабилизировалось. Против нас по-прежнему стоит семнадцатая пехотная дивизия. Вчера взяли некоего Иосифа Байера. Портной из Хемница. Битый час выуживал я что-нибудь новенькое. Ни черта не знает. Тогда я заинтересовался его «интеллектуальным» уровнем — знаком ли с «Майн кампф»? Молчит. Потом сконфуженно признался, что толстых книг вообще не читал в жизни. Нет, не те пошли немцы в сорок четвертом.

— Вы словно бы жалеете об этом, Валентин Антонович.

Он рассмеялся.

— Между прочим, как-то даже неловко представлять хлопцев к наградам за такого вот портняжку. Бывало, возьмешь берлинского фельдфебеля, увешанного железными крестами, и тот перед тобой выступает как «закройщик жизненного пространства». А эти закройщики из Хемница лепечут себе, под нос: «Гитлер капут, Гитлер капут». Жаль, что придется еще потратить на них с годик.

— Вы думаете, не меньше?

— Чтобы пройти Европу налегке, прогулочным шагом, и то нужны месяцы. Верно, началась подвижка льда на западе. Но вяло, вяло действуют союзнички. Застряли под Шербуром, хотя гренадеры, что воюют против нас под Шерпенью, еще весной перекочевали сюда из-под Шербура. Видите, какая сравнительная география получается: Шерпень и Шербур! Так что не зря ходим мы в разведку. Я нарочно поплакался вам, чтобы вы пожалели меня немного.

Теперь и Полина рассмеялась, тихо, сдержанно, сквозь ослепительную плиточку зубов.

— Но в общем-то дела идут неплохо, — сказал он, весело оглядывая ее. — Линия Маннергейма прорвана, взят Выборг. В Белоруссии намечается хороший «котелок» — на днях возьмут Минск. Скоро и мы с вами, Поля-Полюшка, отправимся на Балканы, к лазурной Адриатике.

— Я все забываю спросить, Валентин Антонович, вы кадровый военный или запасник?

— А как вы считаете?

— В прошлый раз, когда мы отбивались на плацдарме, я решила, что у вас за плечами школа.

— Вы льстите мне, Поля. Вся моя академия — передний край. Начинал, как говорится, рядовым-необученным. Оно, конечно, военкомат вызывал на сборы, для пущей важности. А надо было, в самом деле, окончить академию, теперь бы командовал дивизией.

— Вы тщеславны.

— Помилуйте, если уж солдат носит в ранце жезл маршала, то почему бы не носить майору? Да поздно — война на исходе, Полина Семеновна.

Она изучающе поглядывала на него. Тот бой одиннадцатого мая убедил ее, что Валентин Антонович никакой не щеголь. Ведь щеголи умеют рисоваться только перед женщинами, а перед серьезной опасностью неминуемо тушуются. Она до сих пор видела его властный взмах пистолетом над головой, когда он повел батальон в атаку. Именно такими изображают безымянных комбатов все художники. Но то был не картинный жест, то была суровая реальность.

— Вы что-то не слушаете меня, Полюшка.

— Я вспомнила, как мы с вами воевали.

— Вы молодчина, но, пожалуйста, больше не испытывайте судьбу.

— Что это мы сегодня обмениваемся комплиментами?

— Нет, на войне не хвалят друг друга, скорее, удивляются друг другом.

Полина невольно подумала о том, как он разгадал ход ее мыслей.

Богачев знобко поежился, будто от ночного холодка, машинально поднес руку ко лбу.

— Что с вами, вы больны?

— Малярия, черт возьми, колотит каждый день.

— Я сейчас принесу вам акрихин.

— У меня все карманы желтые от акрихина. Это комары мстят разведчикам за вторжения в болота.

Она потрогала его влажный лоб, укоризненно покачала головой.

— У вас температура.

— А-а, все в норме.

Она взяла его руку, нащупала пульс и начала отсчитывать удары, поглядывая на светящийся циферблат своих часов. Валентин Антонович покорно повиновался, — когда бы еще она оказалась такой внимательной. Он низко наклонился к ней, она тут же отстранилась.

— Сбили-таки со счета.

— Ну и не беда. До свадьбы заживет.

— Вам следует взять освобождение.

— Без меня освобожденных хватает, — сказал он, пытаясь унять озноб.

Наконец лихорадка перестала трясти его, зато по всему телу разлилась волна тропического зноя. Он расстегнул верхние пуговицы гимнастерки, блаженно привалился к холодной спинке уютной лавочки, отрытой в глинистом откосе балки.

— Я ни разу не болел на фронте. А здесь, меня подвели комары-комарики, «союзники» немецких гренадеров.

Полина с женским состраданием наблюдала, как он, потягиваясь, шумно дыша, говорил отрывисто, излишне твердо, явно смущенный болезнью. Когда отсветы ракет, падающие с неба, скользили по его лицу, капельки пота искрились на упрямом подбородке, но лицо, обесцвеченное ракетным сиянием, было землисто-серым.

— Недавно меня колотил посильнее приступ, я даже бредил, называл, говорят, ваше имя. Потом мои хлопцы посмеивались надо мной. Видите, чем опасна малярия: так можно разгласить любую военную тайну! Вы не сердитесь, Полюшка, я ни с кем не делюсь, кроме Сергея Митрофановича. А то еще подумаете, что я болтливый...

— Что вы!

— Постойте, постойте. Сейчас я не брежу, не бойтесь... Так что я хотел сказать? Ага, вот что: мне кажется, я искал вас целую жизнь, всюду, а нашел на фронте. Надо же — на фронте! Ну, разве это не странно? Оказывается, и на выжженном, черном поле может пробиться зеленый росток твоего счастья. Говорят, на войне хорошие люди становятся лучше, а плохие — хуже. Не знаю, к кому из них отнести неудачников, но я видел, как иные неудачники возрождались тут заново, обретали веру в себя, в своих товарищей. Быть может, я сам прошел подобное обновление... Пожалуйста, простите мою сбивчивую исповедь.