Река на север - [99]

Принялись за него.

— Твой сын убил человека. Ты что, не понял?!

— Он не мог этого сделать, он неделю сидит у вас в подвале...

— Мы нашли его отпечатки... Есть свидетели...

— Этого не может быть...

На этот раз его ударили, несильно, но со вкусом, и он окончательно понял, что имеет дело с профессионалом. Наручники больно врезались в запястья. Когда-то, когда он занимался боксом, так же резко и со знанием дела тренер бил по лапе, которую он держал обеими руками.

— Приехали. Выходи!

Выволокли боком, так что его ноги лишь скользнули по ступеням лестницы. Не дали упасть, зато пару шагов волокли на коленях.

— Видишь? Видишь?!

Сдернули мешок. В лужицах крови на асфальте, среди стреляных гильз, валялись автоматы.

У грузного мужчины в автомобиле, проткнутого словно ради любопытства, левый глаз был выбит пулей. На кончике носа запеклась капля крови. Из открытой дверцы свисала нога. На заднем сиденье — юноша с изрешеченной грудью. Ладони в дырках. Оба белые, как восковые куклы. На мостовой рассыпаны зеленые банкноты. Вокруг молча стояла угрожающая толпа.

— Деньги, конечно, он не успел... — бормотали мимоходом. — Но слушай, это тоже твой...

Тот, у кого были гнилые зубы, имел маленькую головку на длинном теле и руки-плети. У него была вихляющаяся походка, чувствовалось, что у него поставлен удар правой, потому что когда он делал шаг, то невольно имитировал его плечом и характерным движением стопы — словно отталкиваясь носком от асфальта и чуть-чуть выворачивая при этом пятку.

— Абсурд! Отвезите меня к господину Дурново.

— Люди видели... — Оба не утруждали себя логикой.

Второй был похож на тяжелоатлета с перекачанной шеей и квадратным затылком. На его предплечье красовалась наколка: "Они не помнят нас — хороших, но не забудут нас — плохих". Смотрел тяжело и равнодушно, слова бросал редко, словно ему все давным-давно наскучило, и Иванов решил, что он и есть главный.

— Везите меня к господину Дурново, — сказал он ему.

— Отвезем... отвезем... — ответил он многозначительно и с такой же угрозой, с какой говорил об отрезанных ушах.

Какой-то человек пересчитывал деньги и за неимением ничего другого складывал их в зонтик. Один из охранников говорил со следователем и пару раз указал на Иванова. Прежде чем его затолкали назад в машину, он успел оглянуться: зонтик несли двумя руками — осторожно, как венчальную свечу.

На обратном пути его несколько раз ударили прикладом по ребрам.

* * *

— Фото с двух ракурсов. Узнаете? — Доктор Е.Во. веером рассыпал снимки.

Иванов покосился. Сын, или очень похожий на него человек, выскакивает из машины. Стреляет с колена. Автомат профессионально прижат к плечу.

— У второго заел. Но мы его найдем. Признаете?

— Фотомонтаж, — сказал Иванов.

— Стали бы мы себя утруждать, неважно... Поверят...

Человек в маске и без нее. Иванов узнал Савванаролу — по одежде, бороде и сутулой фигуре. Даже знакомый череп саркастически выглядывал из-под локтя.

— Не может быть, — сказал он, — этот человек сумасшедший, но не убийца.

— Представитель догматической секты и друг вашего сына. Мы за ними давно следим.

— Почему бы вам не обратиться к лиге святых? — спросил Иванов. — У вас здорово получится.

— Вы зря смеетесь.

— Я хочу встретиться с господином полицмейстером!

Доктор Е.Во. сделал вид, что не услышал.

— Мне нужен господин Дурново, — повторил Иванов.

— Он специалист по рыбалке на последнем льду. Ваши дела веду я, — важно произнес, не отрывая носа от бумаг.

— Я не буду с вами разговаривать.

— Однажды вам впрыснут иприт в башмаки, — пригрозил господин Е.Во., — и вы станете калекой на всю жизнь. Никто вам не поможет.

— Спасибо, — сказал Иванов, — теперь буду знать, кто это сделает.

— Лично я этим не занимаюсь, — пояснил доктор Е.Во., — найдутся другие люди. У меня есть человек — так хлопнет в спину, что вылетают зубы.

— Ваш знаменитый убийца?

— А... нет, у этого другая специализация — топорная...

Теперь он сам приходил на допрос с перерывом на обед. Садился за стол и начинал:

— Национальность?

— Чалдон.

— ?..

— По метрике...

— Проверим. С какой целью вы въехали в страну?

Он отшучивался:

— Я живу здесь двадцать лет с перерывами на службу.

— Это нам известно. Цель визита?

— К сожалению, я подданный это страны.

— Сколько килограммов наркотика было в пакете?

— Два или три, а может быть, и десять.

— Вы признаете факт?

— Как сказать...

— Так и запишем...

— Я ничего подписывать не буду.

— Это не обязательно... скоро введут трибуналы...

Вплывал, как ясное солнце:

— Один против трех — вам снились плохие сны.

— С чего вы взяли?

У него не было иной защиты, как сбивать его с толку.

— Я бы на вашем месте задумался!

— Разучился вашими стараниями.

— Какое задание дал вам господин Дурново? Я запамятовал.

— А разве он смещен? Спросите у него.

Доктор Е.Во. конфузился:

— Подпишите здесь и здесь.

— Что это такое?

— Ваше признание, что вы были пьяны во время ареста. Сколько вы выпили, литр-два?

— Не смешите меня. Ваши молодчики сломали мне ребра.

— Я пришлю врача.

Он удалялся, полный злобы и разоблачительных планов.

* * *

Камера-люкс была выстроена в стиле мансарды: одна стена, наклонная, с большими окнами и двумя клуазонами. Если вылезти на крышу, то видны петли реки за зелеными купами, где ворковали горлицы. Город не успевал остывать за ночь. Лишь под утро из леса набегали облака, проливались дожди, и все блестело. Это было катарсисом города. К вечеру он снова истекал желчными испарениями. Только река — влажная от изумрудной дышащей зелени и шапок деревьев — не менялась, не меняла отражения неба и облаков. Она текла на север, прокладывая путь среди некогда буйных юрских и девонских болот, в низине, замкнутой чередой глинистых холмов, к которым жался город, словно боясь неудачной попытки сбежать вниз. Сбежать в простор и разлитый запах парков и хвойных лесов, сбежать, раскинув руки, — радостно и самозабвенно, стряхнуть всю грязь, накопившуюся усталость, вдохнуть свежий, живительный воздух леса — осенью, когда он полон прелых запахов листвы и грибов, — зимой, когда звенит протяжностью от опушки к опушке в шапках белоснежного покрова, — весной, когда все наливается силой, и в конце лета, когда ты стоишь и смотришь с крыши тюрьмы. Что тебя тянет туда? Ответная скупость жеста или человеческая условность? Слепое подчинение грядущему или воспоминания? Словно ты ищешь и боишься обернуться только потому, что не хочешь увидеть собственное лицо, словно ты не хочешь стать несчастным человеком, который бездумно тратит время на пустые дела. Пусть прошлое останется таким — прежним, бесшабашным, наполненным той неопределенностью, которая потом... потом, когда ты станешь взрослым, исчезнет, как дым. Не в этом ли трагизм человеческого существования?