Река моя Ангара - [37]
Быстро неслось время, я и не заметил, как бурильщики закончили шпуры. В них вставили приготовленные Серегой патроны, подожгли бикфордовы шнуры, и один за другим стали гулко лопаться выстрелы.
А вечером все гурьбой повалили к Ангаре мыться. Стащив куртки и майки, забравшись на камни, ополаскивались до пояса, смывали с лиц зеленый «грим», въевшуюся в поры каменную пыль, оглушая Ангару воплями и смехом.
Правда, брызгались и норовили столкнуть друг друга в воду те, что помоложе, но никому не было скучно. Ко мне подошел Серега.
— А ты чего не раздеваешься?
— А я не грязный.
— Ах, ты чистенький! Сейчас устрою тебе мойку!
Я, конечно, немножко повизжал по привычке и не то, что сопротивлялся, а даже помог взрывнику стащить с себя одежду, и мне совсем не было страшно, когда Серега поднес меня к реке и стал широко раскачивать над водой.
— Сполосну сейчас, а? Будешь жаловаться брату?
— А то как же. — Я сам стал ополаскиваться.
Крутая вода ломила косточки, обжигала кожу, спирала дыхание. Но зато потом, когда я оделся, телу было приятно, легко, радостно.
…А потом мы мчались по тайге назад. На редких поворотах и колдобинах оставшиеся мешки аммонита тревожно терлись о борта машины, стальные буры с победитовыми коронками с грохотом подпрыгивали в кузове.
22
В палатке нас уже ждала еда, и Борис, обжигаясь горячей картошкой, рассказывал:
— Ого, меня не проведешь, инстинкт, можно сказать, выработался: гляну на опору и уже вижу, надежная ли. Если сомнительная — лезу на одних «когтях», без пояса. Только качнется столб, накренится — сомкну ноги — и в сторону, иначе придавит.
— Весело, — сказала Вера, опасливо поглядывая на мужа, тоже монтера. — И часто ты так прыгал?
— Не особенно. Раз пять. Однажды чутье подвело меня: лезу на «когтях», пояс для прочности затянул, взобрался на макушку, слышу — столб мой кренится, ну, думаю — хана, вырвал «когти», обхватил столб и — юзом сиганул вниз, как мальчишки с соседских яблонь, когда накроют…
Примостившись на уголке стола, я улыбнулся. После ужина я долго сидел возле палатки и слушал, как Борис играл на баяне. И хотя недалеко от нас, возле клуба, была танцплощадка и по вечерам ветер доносил оттуда вальсы, на баян сошлись жители окрестных палаток.
Баян принес знакомый плотник, и Борис, усевшись на табурет, подбирал «Амурские волны». С реки долетал усталый шум порогов, смеркалось, над сопками меркли медные полосы заката. Я сидел рядом с братом и осторожно, чтоб не помешать музыке, убивал на его лице, шее и руках комаров. Их было сегодня не очень много, но даже если б они тучей напали на Бориса, он, наверное, и не заметил бы их — так взяла его музыка.
Вообще в палатке брата любили. У него брали почитать книги, которых он за эти месяцы напокупал видимо-невидимо, ему охотно одалживали деньги, помогали подремонтировать пол.
И может быть, если б не затяжные дожди, которые полили в сентябре, мы бы свыклись с палаткой и спокойно бы жили под ее непрочной крышей до тех пор, пока не пришла бы очередь переселяться в щитовой дом. Но полили дожди.
Они шли непрерывно. И в этом угрюмом постоянстве чувствовалась нехорошая сила. Хоть бы один-два ливня, и дело с концом, небо прояснилось бы и дало место солнцу. Так ведь нет.
Все поплыло. Самосвалы буксовали на дорогах, наматывая на скаты пласты клейкой глины вперемешку с гравием и травой. Перебраться через дорогу можно было только в резиновых сапогах. Чтоб пройти по скользким, набухшим и полузатопленным доскам в палаточный городок, нужны были героические усилия. Под дощатым настилом палаток журчала вода, и по ночам, ежась и кутаясь в одеяло, я слышал неуютный плеск внизу, шелест дождя над головой.
Сквозь заштопанные дырки в брезенте капало. Воздух, как губка, был насыщен сыростью. Ангара у берегов побурела, приняла лишнюю воду, и, как казалось мне, еще яростней заревели пороги.
Везде плескалась и шумела вода, и временами мне чудилось, что дождь смыл палатку, поднял на волну и понес неведомо куда.
Обед стали готовить внутри, и у меня от копоти и керосинной вони мутилось в голове. Первые сутки палаточные жители подтрунивали над дождем.
— Прорвало небесную плотину, — замечал Серега, — плохо они там свою заоблачную реку перекрыли.
На вторые сутки тот же Серега, наматывая на ноги портянки, неопределенно буркнул:
— Мостки получше проложить не могли…
А на третьи сутки проклятья посыпались градом, и все они были адресованы начальнику коммунхоза. Его кляли и за то, что палаточный брезент не меняется, не чинится и протекает, что городок разбили в низком месте и вся вода, стекающая к реке, буквально затапливает его.
Особенно сильно шумела Вера. С ее лица не сходило брезгливое выражение, и она проклинала уже не только нерадивое начальство, но и тех, кто жил в теплых деревянных домах, спал под сухим одеялом и поплевывал на все капризы природы…
Дольше всех не высказывал своего отношения к дождям Борис. Вернее говоря, он больше других иронизировал над дождем.
— Ну и упрямый, гадюка, и не надоест ему поливать нас.
Или:
— Ох и скукота же! Заладил одно и то же, на одной ноте, хоть бы через сутки мотив менял.
На третьи сутки голос Бориса стал тяжелее, упрямей. Сунув руки в карманы, он ходил по доскам, переступая через таз и кастрюльки, подставленные под протекавшие в брезенте места, и ежился от сырости.
