Река Лажа - [31]

К подвесному мосту над изломом Шерны, своим дальним концом как единственным пальцем оттянувшим в их сторону здесь коробановский берег, Аметист и майор вышли близ половины седьмого, без особой приязни приветствуемые заждавшимися голосами. Усомнившийся ранее в силах майора (а Почаева, как оказалось, не смогли обескровить ни бегство от дыбом поднявшихся вод, ни безумные речи мальчишки-начетчика), Птицын к этому времени сам обессилел и не стал наново прихорашиваться, поленившись добыть из кармана расческу. Голод перегорел в нем, желудок забила зола. Мост блудливо раскачивался под ногами; Аметист шел вторым, догоняя дыханье майорского пота, помогавшее не отвлекаться от цели, готовил слова; тот, с репейной башкой, уже вымеривший для него дозу яда, перетаптывался на покатом лугу, зависая искусно на пятках; поневоле следя за ужимками и за недобрым сияньем его, Аметист поддавался, однако, не робости, а нараставшей печали, мутноватой и терпкой, как дым. Поприглохшее солнце убавило красок в пейзаже. Весь их лагерь расползся вдоль берега пикниковым порядком: кто чаевничал, облокотясь на капот авто, кто пошвыривал праздную мелочь в речушку; трое полулежали в траве у воды, распахнув пиджаки и ботинки стащив. Нужно было не дать опрокинуть себя первым же прилетевшим плевком, дальше, верилось, будет сподручней; он ступил к ним в траву с рыжих досок моста и хотел было, пренебрегая началами субординации, поинтересоваться с наскоку успехами их разрываевских опытов, но встречающий набольший обратился к ним раньше, чем Птицын успел набрать воздух: но небыстро же вы притащились, майор; что, заставили вас поскрести по сусекам? припахали углубить, так скажем, работу в районе? Но не вижу, однако, при вас никаких откровений и боюсь и подумать, что весь этот путь вы проделали зря. Но негоже мне длить этот цирк, наигрались довольно; Удачный, ко мне! Подскочил хамоватого вида подьячий с пластмассовой папкой, не понравившийся Аметисту настолько, что спящий в нем голод очнулся и взвыл изнутри. Двадцать первого августа года две тыщи десятого в достоверном присутствии нижеотметившихся, зазвучал недоносок, шестой категории мойщик Слепнев, тридцати пяти лет, обвиненный в лишении жизни сыновей вдовствующей солдатки Орины Ненашевой и ямской жены Коростылевой Татьяны, содержащийся в млынском застенке безмолвно с момента поимки известным майором Почаевым, под настойчивой пыткой ввиду изысканья зарезанных тел обещал областному исправнику Ноздреватову указать безобманно, куда сплавил трупы, но прежде истребовал с внятностию предоставить ему в качестве могарца полевую веселую мышь, петуха и собаку. Приказаньем исправника были изъяты у местных кабардинский трехлетний петух и слепая овчарка Лобаста и с отменною прытью изловлена тут за амбарами мышь, с коей живностью и приступили к Слепневу опять; тот же, много от вида предложенной жертвы возрадовавшись, поднялся совершенно с колен, расправляясь широко, и невидимо взявшийся пламень пожрал приношение наше, неопасно затронув и оперативный состав, стерегущий зверишек от тёку. В это самое время случилось в природе смущенье, а подробнее — мелочный трус, прохвативший лужок, по которому случаю все, кто тут был, оказались уронены наземь, а Слепнев же своим воровством устоял и неладности нашей посмеивался, вслед за чем объявил, что разыскиваемые юноши были по умертвлении ввергнуты им во единый мешок и в ночи на девятое мая утоплены враз в беспрозванном болоте промеж Коробанова и Куликова без какой бы то ни было памятной вешки; в доказательство же обещал предъявить нам припрятанную в Коробанове шапочку сына солдатки Ненашевой, каковая впоследствии и отыскалась затолканной в щель под застрехой сельмага с глухой стороны. Ну, прервись, полыхнул Ноздреватов, дай людям усвоить, эва, как озадачились, умники, страшно смотреть. Бог с тобою, майор, и со следственными, что решили привлечь непонятно кого, но хоть шапочку самостоятельно вытянуть вы тут могли или нет? Мойщик с выдумкой, тут не оспоришь, нечастое дело: все-то ждал, что ответно душою потратитесь, да не дождался. Три же месяца с лишним мурой занимались, разгуливали ни о чем, разъезжали, а этот вертел вас на органе как надувных. Много стоит та шапочка, ожесточился Почаев, а в болоте еще поглядим, что отыщется: как бы не зря вы подручных своих за мышами гоняли. Поглядишь, поглядишь, повторял Ноздреватов, завтра будут спасатели утром, хорошего клева, да смотри, держи крепче, а то ведь уйдут карасята — я второй раз сачок тебе не поднесу. Не злосердствуй, майор, а над стилем своим поразмысли, может статься, и дерзость свою сможешь в пользу делам обернуть. С тем расстанемся, время вечернее, ехать неблизко; коробановских сам потрясешь, если вздумается, — не случилось ли там из числа забулдыг провожатого вашему мойщику. Доложусь о вас завтра; даст Бог, заострять не возьмутся, но не поручусь. Аметист сам, возможно, хотел бы сейчас вспыхнуть чистым огнем, чтоб отвлечь неотвязный прицел от майора, но распухшая в нем до предела тоска отменяла любое горенье, и стоял будто на панихиде по малоизвестному родичу, кое-как придавая себе содержательный вид. Что его обошел привозной живодер, не казалось такой уж обидой; огорчала, скорее, исправникова непредвиденная оборотистость, примененная к делу так точно, и следы от такой обжигающей хватки саднили как будто на собственном теле его. По свершении отповеди, не тревожа Почаева, впавшего побоку в тихое детство, Аметист проследил за отбытием прочь областных и, пока их большие машины одна за одной переваливали невысокую линию видимости, понял, что от него еще что-то хотят, но о чьем запоздалом хотенье шла речь, угадать он не мог. Опускавшийся вечер казался тяжел и недобр. Он не слишком еще понимал, совершилось ли непоправимое, все как будто бы шло сквозь него, как река под мостом. Город был далеко, и беспомощность усугублялась, но росло и щекочущее безрассудство внутри. Из почаевских молча приблизился рябенький мальчик протянуть им макдачный остывший пакет; Птицын принял, дождался, пока подносивший отыдет и, поставив харчишки Почаеву в ноги, двинулся в направлении над селом нависавшего ельника, из которого, верилось, и прорастало, истанчиваясь бесконечно, это паголосье, несекомая нить. Аметисту шагалось легко и упруго, будто нынешний день еще не начинался; лес стоял неподвижный, безглазый, скалистый, с расщелиной приоткрывавшейся просеки; Коробаново справа пованивало из-за черных жопастых сараев, утыкавшихся в низкую хвою, погогатывало, ковырялось, роняя струмент, окликало детей и собак, но помехою было едва ли; у самого леса удалившийся Аметист оглянулся и шагах в двадцати от себя увидал нерешительно двигающихся за ним темных млынских законников, братский фронт, словно бы дожидающийся для разведки погибели, чтоб пойти по домам. Птицын сделал им знак оставаться на месте и, дальше не мешкая, скрылся в деревьях.