Регистраторша ЗАГСА - [123]

Грохочут, проезжая, обозы. С самого утра ни одного человека на улице, Уже не трамвай, а грузовик повез утром на «работу» людей с повязками. Еще рано, в комнатах сумерки, небо в тучах. Снова — немец; с какой-то мегерой он вошел в здание напротив. Проходит пятнадцать напряженных минут. Вот они появились и направились в подворотню рядом. Неужели обходят квартиры? Значит, сейчас будут у нас.

О! Опять вышли. Идут. К нам? Готовлю заученную ложь.

Что может быть ужаснее страха! Вот такого, в своем доме, в своем городе, на своей родине.

Методично, как бы по расписанию, бьет каждые полчаса пушка на соседней улице.

Ждем с нетерпением продолжения наступления. На цыпочках из своей комнаты выходит Софья Дементьевна. Ее круглые, темные, добрые глаза снова в тревоге.

— Тише, — шепчет нам, в комнату, и без того безмолвную. — Тише! В аптеке рыскают немцы из обоза!

Остановили ходики. Кажется, что заодно остановили сердце.

Двери наши замаскированы поломанной мебелью. Ход через аптеку на второй этаж забит наглухо.

…Смотрю, как на тополях за окном ветер треплет несколько сухих листочков, которые еще задержались. Вот-вот они упадут, но держатся и все еще шепчут что-то свое, осеннее…

В аптеке мародеры долго не остаются. Напрасно испугались. Пустили ходики. Канонада заговорила, возобновилась: наступление продолжается.

5 ноября

Канонада не утихала всю ночь.

Всю ночь под ее аккомпанемент гремели под окнами подводы обоза, ревел скот, гудели автомашины. И все это двигалось с Куреневки на улицу Кирова.

Часто просыпались, подходили к окну, радовались и мучались: а что, если это в самом деле всего лишь «переброска сил, сокращение линии фронта»? Под утро забылись в тяжелом сне. На заре мамы, как обычно, встали, чтобы потихонечку затопить плиту и варить «нисчемы». Вслед за ними проснулись остальные. Обозы, а еще больше — тревожные мысли прогнали крепкий предутренний сон. Дети в ожидании супа и солодового «печенья» заняли свои посты около окон. После завтрака, часу в девятом, Софья Дементьевна, посмотрев на нас, вслух подумала:

— А почему сегодня в восемь часов не провезли рабочих с повязками?

Спросили об этом детей, которые не отходили от окон. Дети подтвердили: действительно, не проходил ни грузовоз, ни грузовик — и продолжали свои наблюдения у окон. Наше внимание привлек такой диалог между Маринкой и Юриком.

Маринка:

— Вот, смотри, мотаются туда и обратно!

Юрик:

— Может, увидели патруля?

Маринка ему:

— Ты думаешь, что говоришь? Он же ихний!

Подошли к окнам и взрослые. Наблюдаю новое в движении обозов: с улицы Кирова они стали поспешно поворачивать на Верхний вал, к Глубочице, и в этом чувствовалось неожиданное замешательство, тревога. Нам стало еще более удобно наблюдать: потянулись они под нашими окнами. Чего только нет в этих подводах, набитых награбленным добром: тут даже лоханки, матрацы, кровати… А вот у одного на подводах полно ночных белых горшочков! Тащат и их, как «новый вклад в культуру Европы».

Эти горшочки рассмешили нас и окончательно успокоили: какая уж там «переброска сил»! У мародеров из-под шинелей торчат пальто, пиджаки, кожанки, новые фуфайки — все извлеченное из ям добро, людские слезы…

Вот огромный грузовик с темно-зеленой брезентовой «халабудой» мечется по улице, не зная, куда повернуть — на Кирова или на Глубочицу; позади него — орудие, длиннющее дуло которого заткнуто охапкой сена.

Вот подвода с матрацем и различным барахлом, ну никак не нужным солдату. На груде вещей, рядом с немцем, сидит в большом белом шерстяном платке наша какая-то «журжа», раздобревшая на немецких харчах. Удирает от собственного позора и все равно везет его с собою в могилу. Обозы выбрали наконец направление — на Глубочицу.

Часов в десять утра обозы перестали привлекать наше внимание: начались страшные взрывы. Небо затянулось густым дымом — от него в комнатах стало темно, даже черно. С ужасом ждем: какое здание возле нас первым взлетит сейчас на воздух? А что, если наше? Бледные, дрожащие дети отошли от окон, прижались к нам. Бабушки ходят по комнате, убеждая себя и нас:

— Зачем им разрушать пустую аптеку?

И бежать куда-нибудь, чтобы спрягаться, как думалось раньше, почему-то никому из нас не хочется, какая-то сила внутреннего убеждения как бы приковала нас именно здесь. Юрик шепчет Маринке:

— Я возле окна сизу и сизу. Я бы увидел мину.

Маринка ему сердито:

— Так бы они тебе и показали! Уви-и-дел… А ты когда-нибудь ее видел?

Дети и мы снова возле окон: в небе наши самолеты, и кружат они в нем так, словно дежурят, словно обороняют его от свистящих гадов. В нашем небе дежурят наши самолеты! Смотрим, едва сдерживая радость.

Проезжают с перерывами обозы, и эти перерывы нас пугают: тогда наступает тишина… А нам хочется, чтобы гудела земля! Ловим рокот самолетов в небе и боимся: а что, если вдруг исчезнут они и вместо них наползут свистящие змеи?

Дети возле окон наблюдают за самолетами; их шепот: «Наши!» — успокаивает.

Второй час. Наталка и Регина Дементьевна пошли по воду. Ее мы достаем в соседнем дворе, ход в который пробили в ограде, чтобы не ходить улицей. По воду ходим, улучив минуту затишья и безлюдья на улице.