Регистраторша ЗАГСА - [121]

Дома все было благополучно. Наше появление, да еще с узелками и машиной, вызвало радость до слез, потому что часы нашего отсутствия казались им в тревоге бесконечно долгими.

Вечером того же дня

Ах, хочется верить, что все обойдется, что за нами не придет сейчас жандармерия: о нашем пребывании в «запретной зоне» узнал враждебный нам человек.

Что делать? Спрятаться в другом месте? Но куда? Тут удобно, обжились, привыкли, здесь меньше боишься. Неужели опять бездомность, поиски, волнения? Принесет же в лихой час такую мерзкую морду! Мамы убеждают:

— Врали ему дружно, — может, поверит.

Если начнут проверять квартиры, то скорее обнаружат тех, кто прячется по углам, а не на виду, в центре. Что делать? Собраться и уйти? Но куда к ночи пойдешь?

Густеют сумерки, а с ними усиливается страх, терзает неуверенность, которая то подступает, то исчезает, как палач с топором.

Прошел час, а мы сидим. Прошел второй — молчим. Вот уже третий уходит в безвестие, и все успокоились. Не явился эсэсовец сразу, — значит, уже не появится.

…Несколько часов тому назад мы услышали шаги на лестнице. Все замерли и онемели. Сердца оборвались. Побелели, испугавшись, и дети. Вот он уже возле двери. Дергает ее. Начинает дергать сильнее. Вот в щели блеснуло лезвие топора. Сейчас начнет ломать дверь, которую мы с таким трудом починили! Не помню, кто из нас крикнул, кажется Софья Дементьевна:

— Не ломайте, сейчас откроем!

Открыли дверь, и перед нами встала в немецкой форме… морда. Красная, откормленная. Лоб — бараний, глазки — щели. Так и хочется плюнуть в них. В руке у морды топор. Другого оружия при нем нет.

— Что вы тут делаете? Почему закрылись?

Говорю ему:

— Решили переночевать здесь, чтобы завтра поспеть на вокзал. Эвакуируемся из города.

Он, как бы хвастаясь своей осведомленностью, изрекает:

— Хорошо делаете, что решили уехать. Через день-два немцы все дома взорвут.

А сам смотрит вокруг: что бы прихватить?

— Что бы такое вам подарить? — бросилась я к своим узлам, не зная, чем откупиться, лишь бы он скрылся с наших глаз и молчал.

Мамы притворно заохали:

— Жаль, нет у нас ничего из мужской одежды. Часть проели за время войны, а остальное погибло в ямах.

Он, ломаясь как копеечный пряник (мамино выражение), говорит:

— Да, у вас, сам вижу, одни женские тряпки. Не нужно. У меня уже все есть. Довезти бы только домой.

Сел на стул, топор положил у ног. Мы спросили, откуда он. Ответил, что из-под Курска. Работает в немецком обозе.

— Значит, пленный? Где же вы попали в плен?

Он плотнее уселся на стуле и чванливо произнес:

— Сам ушел к немцам. Власовец.

Что означает последнее слово, мы не сообразили, но расспрашивать не стали: и без того ясно было, что перед нами — гад, и гад из своих же людей. Ползучий и мерзкий. Минутное молчание. Поднялся наконец с места, еще раз порыскал глазками по углам, потом пошел к двери. Остановился возле нее (топор сунул за пояс; когда брал его в руки, мы замерли) и еще раз напомнил:

— Здесь сидеть опасно. Он после себя все взрывает. Подкладывает мины.

Мы ему:

— На рассвете нас тут уже не будет.

Вышел за дверь. Шаги скоро затихли. Сердца же наши долго бились тревожно. От страха, что нас теперь обнаружат, от омерзения к этому существу, от обиды, что гады и предатели находятся и среди своих людей.

Темно. Откладываю перо. Все спят, убаюканные гулом и уханьем, которое продолжается в темноте, которое с каждой ночью все слышнее и слышнее. И со всех сторон.

30 октября

Ветер гудит. За окнами сереет рассвет хмурого, бессолнечного дня, а мы еще и не легли. Дети спят. Мамы топят печки и варят еду на целый день. Придется ли ее еще есть?

Настроение у всех неспокойное — дорожное, чемоданное. Идти бы куда-нибудь, двигаться, только бы не сидеть и не мучиться! Подхожу к окну — на улице пусто, а на мостовой темнеет большое пятно. Там, где мы собирали вчера вечером рассыпанное зерно, теперь лежат убитые — двое мужчин, женщина и двое детей…

Вчерашний день был последним днем «планомерной очистки» города от населения, 29 октября — дата, после которой в городе должны остаться одни лишь представители «великих вооруженных сил» для обороны города, а все, «кто еще не на работе», должны были выехать в «западные области», в «безопасные места» для райской жизни.

Вчерашняя облава явилась проверкой выполнения приказа коменданта. Со стороны Днепра, с Нижнего вала, гнали под вечер пойманных людей. Услышав под окнами топот многочисленных ног и резкие окрики, мы замерли в страхе. Дети бросились к окнам, но мы зашипели:

— Не подходите к окнам! — и оторвали от них детей.

Раздались выстрелы, донеслись крики — и все затихло. Мы от ужаса потеряли способность говорить и думать. Всех охватило какое-то тупое равнодушие.

Потом стало тише. Слышны были лишь топот лошадей и окрики на чужом языке. Когда наступила тишина, мы не утерпели и украдкой выглянули в окно. Больше сотни людей (среди них были и дети), окруженные конными жандармами с нагайками в руках, молча брели по нашей улице дальше; временами слышались крики жандармов, свист нагаек: ими подгоняли отстающих — изголодавшихся людей, у которых не было сил быстро идти.